— Отчего ему отказали в визе?
— По-моему, в одной из его статей были личные выпады, а Москва этого не любит.
Фол усмехнулся.
— Можно подумать, что это очень нравится Вашингтону. Я вам изложу схему. Подумайте, что в ней слабо, что пойдет в дело, а что вообще надо похерить. Итак, мы открываем Вальтеру Шассу материалы — видимо, стоит сказать, что они получены вами от друзей из разведки, какой именно, не уточнять, честолюбцы на это падки, — что русский по фамилии Степанов, тоже журналист, постоянно встречается с рядом немецких исследователей, получает у них информацию о судьбе русских культурных ценностей, похищенных нацистами, причем — в этом суть моего плана — платит им за информацию деньги, не ахти какие, министерство культуры русских не очень-то расшвыривается валютой, в то время как Золле не платит ничего. В чем дело? Где причина? Может быть, господин Золле — меценат? У него счета в швейцарских банках? Или же он почему-то обязан отдавать свои материалы русскому бесплатно?
— Сколько Степанов платит?
— Да ни черта он никому не платит.
— Чего вы хотите добиться, Джос? Я что-то не очень понимаю ваш план.
— Так это очень хорошо! Это прекрасно! Если бы вы поняли мой план, куда бы он годился?!
— Слава богу, я начинаю к вам привыкать, а то бы снова озлился. Извольте объяснить, чего вам надо добиться?
— Мне надо, чтобы Золле сказал Степанову: «Друг мой, я весь опутан долгами, у меня нет ни копейки, пожалуйста, дай мне десяток тысяч, чтобы я расплатился с кредиторами». И сказать он это должен не где-нибудь, а в Лондоне, и не когда— нибудь, а вечером восьмого мая, и не просто так, с глазу на глаз, а в присутствии третьего человека...
— Это еще кого?
— Пейте вино, Стив. Плачу я.
— Вальтер Шасс не подойдет для вашего дела, — сказал Ричардсон и полез за сигаретами.
— Да? Плохо, А почему?
— Потому что он такой же хряк, как и вы, а я вижу в этом деле человеческую работу.
— Ну и черт с ним. Значит, подойдет другой, у вас же их пятеро. За вас, Стив. Мне приятно работать с вами. Честное слово.
Дорогой Иван Андреевич!
Только что видел Врубеля. Вид его был ужасен, глаза запали, обычно тщательный в подборе своего гардероба (даже несколько экстравагантный), он был одет небрежно, руки его мелко тряслись, будто у пьяницы. «Что с вами?» — спросил я. Он посмотрел на меня недоумевающе. «Разве вы не знаете, что Александр Антонович покончил с собою?!»
Я сразу же представил себе маленького, кроткого, добрейшего Александра Антоновича Риццони, его прелестное ателье в Риме и наши совместные чаепития. Его постоянная опека над Врубелем, когда тот работал там в начале девяностых, да и позже, приехав к старику со своей очаровательной женою, была истинно отеческой. О, как же он умел опекать — требовательно, но в то же время добро, как тактичен был в своих советах и наставлениях, как застенчив, когда его просили показать новые работы, а ведь мудрый Третьяков в свою коллекцию чуть ли не самым первым приобрел именно его полотно «Евреи-контрабандисты». Это ли не оценка труда художника?!
«А что же случилось? — спросил я. — Долги? Или семейная трагедия?»
Врубель по-прежнему недоумевающе посмотрел на меня. «Да разве вы не читали в «Мире искусства», что его назвали самым худшим изо всех современных художников?! Разве не читали, как черным по белому было напечатано, что обществу надо как можно скорее избавиться ото всех работ Риццони, которые позорят наше искусство?!» — «И он из-за этого покончил с собою?! Вам достается не меньше, милый Михаил Александрович!» — «Так ведь я моложе, — ответил Врубель, — кто знает, что станется со мною, доживи я до шестидесяти шести, как Риццони...»
Мы стояли на улице, ветер был промозглым. Врубель предложил пойти к «Давыдке», на Владимирский проспект, я согласился с радостью, ибо время, проведенное с гением, обогащает тебя куда больше, чем сделка на бирже.
Врубель попросил шампанского, от еды отказался, я, однако, умолил его взять икорки, только-только пришла из Астрахани. Мы долго сидели в молчании, потом он поднял бокал, сказав: «Мир его праху и добрая ему память в наших сердцах. Какой был твердый хозяин своей жизни, какой честный труженик. А как пристрастно истолковал эту его честность «Мир искусства»! Как безжалостно, бесшабашно, без боли за судьбу нашего искусства! Господи, в чьих же руках суд над нами, художниками?! Кто только не дерзал на нас! Чьи только грязные руки не касались самых тонких струн чистого творчества?! А разве эта вакханалия недоброжелательства не путает реальные представления в нашей среде? Надо всегда помнить, что труд скромного мастера несравненно почтеннее, чем претензии добровольных невропатов, лизоблюдничающих на пиру искусства. В ту пору, когда «неумытые» звали меня «Юпитером дэкадэнтов», полагая в своей темной наивности, что это страшное зло, Александр Антонович был так добр ко мне, так трогателен... Утешитель и друг с лучистыми глазами младенца. Когда же мы убедимся, что только труд и умелость дают человеку цену? Когда мы ополчимся против этой истины?!»