— Пойми, Женя, Россия и Англия были единственными странами в Европе, которые жили без конституции. Конфуцианство — в Китае, у нас — теория общины, то есть не личность, не гражданин превыше всего, но клан, община, деревня; что хорошо для сотни, то обязательно для каждого, в этом мы повинны перед Россией; да, горько, да, трагедия эмиграции, но ведь, когда мы были в Москве, страна занимала последнее место в Европе, а большевики — хотели мы того или нет — вывели ее на одно из первых мест, несмотря на все трагедия и войны; нет ничего горше объективности, эмоции всегда угоднее, душу можно облегчить, поплакать или покричать, но ведь и эмоция подвластна разуму, то есть объективному анализу данностей, а не наоборот, если наоборот, тогда жди новой трагедии, тогда ужас, крах, Апокалипсис.
— Папа, — сказал Женя, — я счастлив, что живу здесь, я не хочу иметь ничего общего с тем, что было у вашей семьи раньше... Мама дала мне душу американца, и я благодарен ей. Я живу просто и четко, по тем законам, которыми управляется это общество...
— Сколько лет ты жил без мамы. Со мною, — заметил Ростопчин. — Когда ты был маленьким, я мыл тебя, одевал, водил в театр, рассказывал тебе сказки...
— Ты упрекаешь меня? — сын пожал плечами. — По-моему, это принятое отношение к тому, кому ты дал жизнь. Мама меня никогда и ни в чем не упрекает...
— Не мама воспитывала тебя, но я, Женя.
— Мама родила меня... И я всегда ее помнил. И любил. И ты не вправе требовать от меня, чтобы я вычеркнул ее из сердца. Она мать.
— Настоящая мать не бросает свое дитя.
— Если ты посмеешь еще раз так сказать о маме, я уйду из твоего дома.
«А на что ты будешь жить? Ты, привыкший к этому замку и к дворецкому, и к своей гоночной машине, и к полетам на море, к моей библиотеке и к утреннему кофе, который тебе приносит в спальню фрау Элиза?»
Но он не задал этого вопроса сыну. Наверное, поэтому и потерял его, ибо безнаказанность — путь к потерям.
С той поры Женя ни разу не произнес ни одного русского слова.
Ростопчин пригласил его съездить в Россию.
— Я помню Москву, — сказал он сыну, — хотя мне тогда было очень мало лет. Давай полетим туда, все-таки надо тебе увидеть страну, откуда твой отец родом.
— Зачем?
— Ну, хотя бы затем, что я прошу об этом.
— Я совершенно забыл твой язык, мне будет там неинтересно, какой смысл?
— Только такой, что я об этом прошу. По-моему, я ничем не унижал тебя, Женя. Выполняю все твои пожелания, какое там, я угадываю твоя желания, во всяком случае, мне так кажется... Я очень тебя прошу, сын...
Тот вздохнул, пожал плечами, согласился, но поставил условие, чтобы эта поездка состоялась в те месяцы, когда нет ни купального сезона на Средиземноморье, ни лыжного сезона в Альпах.
Они приехали в Москву в октябре; моросил дождь, ветер был сырым, пронизывающим; Ростопчин попросил шофера, который вез их из Шереметьева (он купил люксовый тур, с автомобилем и двухкомнатным номером в «Национале»), ехать помедленнее; то и дело повторял «невероятно», когда проезжали Ленинградский проспект и улицу Горького; нет, это не потемкинская деревня, это явь; он-то помнил, что здесь была узкая улочка, старенькие дома; каждая деталь врезалась в память; говорят «ты был совсем еще маленький, ты не помнишь», какая чушь, что может быть точнее детского восприятия, что может быть рельефнее, истинней?!