Поздним вечером пошли гулять по Москве; возле «Арагви» Женя увидел очередь, спросил отца, что это; тот объяснил; сын фыркнул: «Веселая родина у моего отца, такая веселая, что даже поужинать нельзя толком, надо ждать под дождем, какое варварство»; Ростопчин, однако, надеялся на завтрашний день, он мечтал отвести сына в Третьяковку, потом в библиотеку Ленина, заказал билеты на «Годунова»; они вернулись в отель около двенадцати, Женя попросил ужин, ему ответили, что ресторан уже закрыт; «Что же мне, принимать снотворное? Я не могу заснуть на голодный желудок»; пойдите в валютный бар, ответили ему, там сделают сандвич.
На следующий день программа удалась отменно; более всего сыну понравился Верещагин; потрясла картина, на которой была пирамида черепов — «Этот художник умел работать, ничего не скажешь»; впрочем, «Купание Красного Коня» он назвал пропагандистской живописью, то же заметил и в портретах Петрова-Водкина; в Ленинской библиотеке попытался было говорить по-русски, но смутился, путается в падежах, насупился, замолк; ему предложили перейти на английский; он спросил, какие книги Гитлера, Черчилля и Троцкого можно получить к изучению; ему ответили, что «Майн кампф» Гитлера как расистская литература запрещена в Советском Союзе; работы Черчилля он может запросить в зале для научных работников; речи Троцкого изданы в стенограммах съездов партии, имеются и здесь, на выдаче, «Годунов» ему показался затянутым, хотя постановочно — тут он согласился с отцом — все было прекрасно.
Спектакли МХАТа ему не понравились, он плохо понимал живую речь: в ГУМе потешался над товарами и очередями; был в полном восторге от театра оперетты — это и сломало окончательно Евгения Ивановича; все, понял он, мальчик потерян, никакой он не русский, бесполезно пытаться изменить его, он живет узкими пеналами западных представлений о том, что хорошо а что плохо; количество ресторанов и дансингов для него важнее уровня культуры; нет, я не оправдываю, конечно же, русский сервис, он еще плох, спору нет. Но ведь нельзя же за деревьями не видеть леса! «Дерево — это и есть лес», — ответил Женя, не поняв отца. Ростопчин пошел в бар в выпил водки; он в тот вечер пил много, опьянеть не мог, молил бога, чтобы тот дослал ему слезы выплакаться, но глаза были сухими; позвал Женю на прогулку, остановился напротив «Метрополя», показал на мозаику: «Это великий Врубель». Женя пожал плечами. «Если тебе хочется называть великим того, кто делает нечто странное, называй, но я не обязан с тобою соглашаться, надеюсь, ты не обидишься на меня за это, или тебе угодна неискренность? Пожалуйста, я могу сказать, что это гениально...
Они вернулись в Цюрих, Женя сразу же улетел к матери, позвонил из ее парижского дома, попросил выделить часть денег; «Начинаю свое дело, стыдно висеть у тебя на шее, вырос уже, спасибо за все, отец».
С тех пор Ростопчин жил один; полгода в его замке провела австрийская горнолыжница, чудо что за женщина; вечером, возле камина, словно кошка; незаменима в путешествиях, заботливый дружочек; как-то она сказала: «Мне тебя мало, ты совсем не любишь свою девочку». Предложила пригласить в дом кого-нибудь из его молодых друзей, в конце концов, любовь втроем вполне современна; он купил ей квартиру в Вадуце и устроил на работу; вскоре она сошлась с одним из тамошних банкиров, тот бывал у нее раз в неделю, остальные вечера она проводила в Австрии, километров двадцать до границы, в Фельдкирхе, уютном городке в Альпах, масса испанцев, югославов, мулатов, никаких условностей, никто не спрашивает паспорт в отелях, живи как хочешь, надо жить, пока можно, так мало отпущено женщине, так несправедливо мало, все надо успеть, чтобы не было страшно, когда придет пора, останется память, а еще усталость, да здравствует усталость, панацея от мечты, надежды, боли, отчаяния, ощущения утраченности самой себя...
...Со Степановым он познакомился случайно: ночь проговорили, перебивая друг друга; потом Ростопчин приехал в Москву и привез одно из самых первых русских изданий Библии; купил за две тысячи долларов по случаю на аукционе.