— Меня посадят, если я сделаю этот дар вашей библиотеке? — спросил он Степанова.
Тот не сразу понял его — почему?
— Ну, пропаганда религиозного дурмана, чуждая идеология, так ведь у вас говорят?
— Евгений Иванович, куда-то вас не туда понесло. Уж так-то бы вам не надо, вы ж не чужой и боль и счастье принимайте всерьез.
В следующий раз он привез две иконы; Московская патриархия устроила в его честь прием, благодарили сердечно; «Ну, хорошо, — сказал он Степанову на прощание, — а если я решу собрать коллекцию картин и устроить экспозицию — дар Третьяковке, — вы думаете, такое возможно?»
С этого и пошло.
Но более всего он охотился за Врубелем; основания к тому были особые, мамочка знала живописца, дружила с его женою, Надеждой Забела.
...Когда Ростопчин спустился в маленький домик Пети, стол был накрыт уже; он сел в красный угол, под образа, выпил «вансовки»; Петечка позволил себе пригубить самогона, гнал из проросшей пшеницы с медом, старый рецепт российскии.
— С днем рождения вас, сердечно желаю счастья, а вот а подарок вам, — и Петечка достал из старенького шкафа расшитый рушничок.
— Ах ты; мой дорогой, — Ростопчин обнял его, почувствовав, как в груди разлилось тепло, — ну, спасибо тебе, ну угодил, умница...
Петечка тоже умилился: это в обычае — умиляться радости ближнего, допил, свою самогонку, заел соленым сыром и начал ставить вопросы, так у них заведено было, словно неписаный ритуал — после первого стакана беседовать с полчаса; как-никак, расставание на год, кто знает, доживем ли, наши годы к преклону идут, да и мир безумен, нажмут на кнопку, и полетим в тартарары, там не очень-то побеседуешь, отвечать за греха земные придется, а безгрешных нет, все ныне сатаной отмечены, оттого как власть золотого тельца окрутила людишек.
— Вот объясните мне, ваше сиятельство, зачем это католики так между собою разлаялись? Отчего у них столько религий взамен одной стало?
Ростопчин ответил задумчиво, словно бы говоря с самим собою:
— Видишь ли, Петечка, грех Ватикана в средние века был таким ужасающим, стольких великих мыслителей задушило папство, что терпеть и далее это люди не могли — внутри самого же католичества. Всякий бунт зреет внутри существующего, а не вовне. Если вовне, не так страшно, тут армия решит дело, а коли в каждом живет мысль о несправедливости, тут армией дело не исправишь, тут грядет развал. Первыми от Ватикана, который был столицей святой инквизиции, отделилось англиканское исповедание, они отринули папу, провозгласили своим главою короля; островитяне, им легче. И было это в начале тысяча пятисотых годов, и они победили, а вот Мартин Лютер до них еще начал, но того, чего достигли англиканцы, при своей жизни не достиг, лишь после его смерти лютеранство сделалось фактом общественной жизни. А кальвинисты? Отвалились от папства в середине того же века, но те стояли на вере в предопределенность людских судеб. Дальше уже пошли выкрутасы, Петечка, все эти адвентисты, квакеры, свидетели Иеговы, тут, милый, сплошная мешанина, дурь, но не случайно все это — отлилось Ватикану и сожжение Бруно, и запрет на мысль, и уничтожение холстов, на которых было изображено обнаженное тело Матери. Ересь и грех!
— А вот я про свидетелей Иеговы что-то никак не пойму, ваше сиятельство, они ко мне сюда приходили, беседы заводили...
— Гони взашей! Их безумный американец создал, Рассел, недавно сравнительно, в прошлом веке. Пугал, что конец мира близится. А мир не исчез, наоборот, начался расцвет науки, ремесел и искусства. Тогда они быстренько перелопатили на то, что мир расколется в две тысячи четырнадцатом году; так что нам с тобою еще дают тридцать лет на жизнь... Не дотянем, а, Петечка?
— Дотянем. Уинстон-то под сотню прожил, а коньяк пил и сигары курил.
— Так, милый, он ведь в прошлом веке родился, когда молоко было коровьим, а не порошковым.
— Верно, однако ж пенициллина не было, от гриппа мерли, как мухи.
В дверь постучались, Петечка спросил:
— Кто?!
Ответили по-французски; господи, подумал Ростопчин, ведь я же в Ницце, на русском кладбище, а ощущение такое, будто в Загорске, как странен мир, как непостижим...
Оказывается, приехали туристы из Бельгии: им сказали, что есть русское кладбище, просят показать, сулят пятьдесят франков за экскурсию; Петечка ответил, что занят, за деньги историю не рассказывает, только если чувствует в себе потребность; предложил самим прогуляться, а если языка не знают, то пусть впредь берут с собою словари, да и русский не грех учить, не последний язык на земле...
Отправив шумных бельгийцев смотреть могилы аристократов, он вернулся к столу, опрокинул еще одну стопочку и сказал: