Дома их встретил Кеша, обнюхал гостя, поворчал для порядка и ушел на свой коврик.
– Ему уже одиннадцать, – сказала Марина. – Ты бы его раньше видел. Он никому слова не давал сказать. А теперь словно разучился лаять.
– Может, сперва его выгулять? – предложил гость.
И стало ясно – он здесь останется. Надолго. До утра.
– Нет, он привык попозже, – не выдавая радости, ответила Марина. – Сейчас чайник включу.
На стол она накрыла в комнате – красиво, с льняными салфетками ручной работы, с чашками настоящего фарфора, не молочного французского стекла. Он сел, налил ей и себе чая. Воспитанный мальчик, подумала Марина, и как же он начнет?
– Давно хотела спросить – почему у тебя такое несовременное имя.
– Это отцовское.
– Ты, значит, Наум Наумович?
– Выходит, так. Только меня все зовут по фамилии. Если по имени – могу и не отозваться.
Это она знала. Когда они познакомились, а было это в пьяноватой компании системщиков, кто-то упорно называл его Адиком, Адькой. Действительно, так лучше, чем Наум. Тут и уменьшительное-то не сразу придумаешь.
– Значит, только Адик?
– Значит, только Адик, – он улыбнулся.
– И всегда так звали? С самого начала?
Она имела в виду раннее детство.
– Я плохо помню детство. Если честно – почти не помню. Есть люди, которые вспоминают, как их мама рожала. А я вообще мамы, кажется, не помню.
– А с какого возраста ты себя помнишь?
Адик-Адлер явно удивился вопросу.
– Никогда об этом не задумывался.
– Ты на маму похож или на папу?
– На папу, – неуверенно ответил гость. – А вообще я ее почти не знал. Так получилось, что она с нами не жила. Может быть, я и в нее тоже уродился.
– А я даже не представляю, как это – детство без мамы. Знаешь, что я помню? Как мы с ней идем, я совсем маленькая, по лугу, она останавливается и говорит: Мариша, вот это – пастушья сумка, а это – лютик, а это – белый донник. Потом она мне пижму показывала, и как малина цветет. Ничего так хорошо не запомнила, как эти желтые цветы – лютик и пижма.
– Пастушья сумка – это что, цветок? – удивился Адик-Адлер.
Нормальное удивление городского ребенка, подумала Марина, нужно будет как-нибудь выбраться с ним на природу.
– Вроде цветка. Вообще это лекарственное растение. А что, вам в садике не рассказывали?
Марина была убеждена – все люди прежде, чем стать взрослыми, ходили не только в школу, но и в детский сад. Во всяким случае, таких, что росли дома, ей еще не попадалось.
И тут выяснилось, что Адик-Адлер – как раз домашний ребенок.
– У меня была какая-то болезнь, что-то с нервами, и ко мне приходили воспитатели. Я даже во двор почти не выходил, – признался Адик-Адлер. – И в школе учился экстерном.
– Все десять лет?
– Почему десять лет?
– Столько учатся в школе. Или теперь – одиннадцать?
– Я не знаю, я ведь очень рано начал учиться. Ко мне приглашали учителей, тренеров, а Семен Ильич вообще жил у нас в доме. Он со мной каждый день занимался.
Спрашивать, что за болезнь такая, было нетактично, парень выглядел вполне здоровым. Вот разве что румянец. Марина слыхала, что у туберкулезных больных – самый красивый румянец. Но, помилуйте, какой туберкулез? Парень холеный, как голливудская звезда! Родители, или кто там с ним живет, пылинки с него сдувают. У него маникюр и, возможно, педикюр.
– Тебе теперь восемнадцать? – вдруг спросила Марина.
Адька-Адлер ответил не сразу.
– Ну… да. А это имеет значение?
– Не знаю. Просто занять такую должность в Росинвестбанке в восемнадцать лет, даже с феноменальными способностями…
– Никакие не феноменальные. Я читал – бывают дети, которые в двенадцать лет в голове шестизначные цифры перемножают, и вообще…
– А ты можешь – шестизначные?
– Зачем? Для этого калькулятор есть. Я – системщик. Послушай, Мариш, тот мужчина, с которым ты в ресторане была, – он кто?
– Ничего серьезного, – быстро сказала Марина. И действительно поняла, что Вишняков для нее – ничего серьезного, двести баксов за эскизы, а роспись пусть ему делает кто-нибудь другой!
– Нет, я не про это, – Адька-Адлер усмехнулся. – Кто он в социуме?
– Деловар. И даже очень неглупый деловар. У него несколько фирм, он член совета директоров «Ассуэра», ему, кстати, и этот ресторан принадлежит, только записан на жену.
– Борис Вишняков? – уточнил Адька-Адлер. – Дай мне его телефон, пожалуйста.
– Нет проблем. Вот его визитка.
Взяв картонный прямоугольничек, Алька-Адлер поднес к губам женскую руку и поцеловал. Марина ждала других поцелуев, но он задумался.
– Извини, – сказал он вдруг растерянно, – не могу, не получается… Я столько хотел тебе сказать – и будто мне кто запретил! Я не умею!
– Что – не умеешь?
– Говорить это. Понимаешь? Я не умею! Мне нельзя!
Марина впервые видела Адьку-Адлера взволнованным.
– Ну так и не надо. Не в словах же дело!
– Да?..
Он встал, отошел к книжным полкам, провел пальцами по корешкам.
– Столько слов… Дос-то-евс-кий… Кто это?
– Писатель, – стараясь не выглядеть слишком удивленной, ответила Марина.
– Лермонтов?
– Поэт.
Адька-Адлер открыл книгу.
– Почему такие короткие строчки?
– Это же стихи!
– Почему их так печатают?
– Адька! К тебе же учителя ходили! Ты что – литературу не учил?
– Я не помню… Я не помню, чтобы мне это показывали.
– С тобой что-то не так, – зная, что этого говорить нельзя, все же произнесла Марина. – Адька! Сядь и расскажи все с самого начала! Про твой дом! Про учителей! Про маму и папу! Мы вместе разберемся, слышишь? Ты же сам понимаешь – с тобой что-то не так!
– Мне нельзя волноваться, – глядя в пол, не своим, а чьим-то тупым голосом выговорил Адька-Адлер. – Мне нельзя волноваться, мне нельзя волноваться, мне нельзя волноваться…
И Марина увидела, как на его глазах выступили слезы.
А потом он просто-напросто сбежал. Не сказав больше ни единого слова.
Вишняков озадачил секретаршу, и через день имел сведения о рыжей Алке и о Клопе. Сведения примитивные, элементарные, то, что можно узнать по телефону. Алка, естественно, осталась старой девой, родители умерли, оказывается, она была очень поздним ребенком. Работала в какой-то конторе непонятно кем, потом и оттуда исчезла. Клоп, напротив, кое-чего добился. Даже был единожды женат. Но сейчас пребывал в разводе, а жил на даче. Городской квартиры у него больше не было.
– Дача? – переспросил Вишняков. – Ну, Наталья, ты даешь! Это он, наверно, землянку выкопал! Или шалаш из сена навалил, как Ленин в Разливе!
И в самом деле – какие, на фиг, дачи в Матрюховке?! Умирающая деревня – вот что это такое, более безнадежного места не сыскать. Вишнякову предлагали купить там землю – этак с полторы Бельгии, он поездил по району и наотрез отказался. В эту истощенную монокультурой под названием свекла землю сперва нужно миллиарды вложить – и то еще неизвестно, через сколько десятилетий начнется отдача.
Наталья умела хохотать. Вишняков искренне любил свою секретаршу, такую отзывчивую на шутки. И Наталья его любила – за постоянное благодушие и снисходительность, хотя бывали дни, когда он зверел, и понятие «рабочее время» отменялось – все свободное от короткого сна время у сотрудников было рабочим. Но и за эти авралы его тоже любили – Вишняков, кстати, устраивал их не столько для того, чтобы срочно сделать что-то важное, сколько ради сплочения команды и отсева обленившихся и утративших нюх людей. Кроме того, при авралах у многих прорезаются совершенно неожиданные способности – и потом человека можно использовать с большим коэффициентом полезного действия.
– А про Адлера я ничего не узнала, – отсмеявшись, пожаловалась Наталья. – В телефонной книге был один Адлер, но он год назад в Германию уехал. По-моему, не тот.