Она пришла удрученная, отчужденная, совсем не та суровая Агустина, что прежде. Из каких страдальческих краев она явилась? Начо поднял правую руку ладонью к сестре, и отвернулся, как человек, не желающим видеть нечто очень печальное.
— Какая новая беда обрушилась на этот дом? Мне кажется, я вижу Электру в великой скорби.
Агустина упала на кровать.
— Сними эту пластинку, — сухо приказала она. — Мне осточертел твой Боб Дилан.
Брат опустил руку, секунду поглядел на сестру, потом, опустившись на колени, выключил проигрыватель, стоявший у них на полу, среди книг, старых газет и тарелок. И, стоя на коленях, с тревогой следил за сестрой.
— Я Орест, — нежно и робко пробормотал он. — Не ищи лучшего друга.
На коленях он подполз к ней, как ползут верующие на богомолье в Лухане[76].
— Вот видишь? Я дал обет. — И, сев на край кровати, он взял ее руки и поднес к своей груди. — Ты забываешь, Электра, что я был для тебя самым любимым мужчиной. Ты это сказала нашему отцу на могильном холме, над его гробом. Совершая обряд искупительных возлияний. Когда взывала к Гермесу Подземному, посланцу богов высших и низших. Когда демоны слышали твои молитвы, демоны, охраняющие отцовские могилы.
— Хватит, Начо. Я смертельно устала.
— О, Зевс! Воззри на это, ты видишь потомков орла, лишившихся отца и удушаемых в объятиях беспощадного змея! Воззри на нас, осиротевших и изгнанных из отчего дома!
— Говорю тебе, я смертельно устала.
Внезапно изменившимся, будничным и сердитым тоном Начо сказал:
— Вот шлюха мерзкая! Я видел ее в машине Переса Нассифа.
— Ну и что?
— Похоже, тебя это не трогает, — бросил Начо. И, вспылив, закричал, неужели ей не стыдно, что эта шлюха устроила ему работу в конторе этого мерзавца.
— Ну и пусть, будем жить на общественную благотворительность.
В исступлении Начо кричал, что говорит с ней серьезно.
— Не кричи! Довольно. — Лицо Агустины стало жестким. — Дурень, тебе все надо объяснять. Ты не понимаешь, что в любом случае, соглашаясь, выказал ей максимум презрения. И больше мне об этой женщине ни слова, — мрачно заключила она.
Брат саркастически напомнил ей, что эта женщина их мать, а мать у каждого только одна. Потом он встал, направился в свой угол и принес пакетик, обернутый в цветную бумагу и с красной тесемкой, — «подарок».
— Что еще за шутовская выходка? — устало спросила Агустина.
— Ты забыла про День матери?
Пакет был крошечный. Агустина посмотрела на брата.
— Знаешь, что я ей посылаю? — Он злорадно усмехнулся — Презерватив.
Он вернулся в свой угол, присел на кровать и, помолчав, сказал:
— Я хочу предложить тебе заключить пакт.
— Перестань мне надоедать своими пактами.
— Один-единственный. Малюсенький пакт.
Агустина не отвечала.
— Микропакт. Пакт-карлик.
— Для чего?
— Это — испытание.
— Что еще за испытание?
— Это мое дело, — загадочно ответил Начо.
— Хорошо. Говори скорей, а то я уже засыпаю.
— Начо принес пластинку с фотографией Джона Леннона и Йоко на конверте.
— Чтобы ты никогда не слушала эту пластинку, — сказал он, показывая ее сестре.
— Почему?
— Вот-вот! Это и есть испытание! Ты уже ничего не понимаешь! Ты окончательно отдалилась от меня! — закричал он, бросая фото в лицо сестре.
Агустина скучающе посмотрела на него.
— Не понимаешь? Эта дерьмовая японка во всем виновата!
Обессиленный, он сел на край кровати рядом с сестрой, бормоча словно про себя: «Эта бесстыжая, этот паршивый ублюдок». Потом снова стал приставать:
— Так ты согласна?
— Ладно. Дай мне поспать.
Начо швырнул пластинку на пол, принялся ее топтать и с бешеной яростью разломал на куски. Завершив дело, он посмотрел сестре в глаза, как бы ища какой-то знак. И в конце концов пошел к кровати, растянулся на ней и выключил ночник. Немного погодя, голосом, который будто двигался в темноте по тайным тропам, прежде им известным, а теперь заваленным препятствиями и секретными ловушками, расставленными коварным захватчиком, едва нашел в себе силы сказать:
— С нами что-то случилось, Агустина?
Она не ответила, лишь погасила также свой ночник. С изумлением, переходившим в отчаяние, Начо понял, что она погасила свет, чтобы раздеться. В мглистом свете, падавшем из окна, он видел, как она снимает одежду.
Тогда он тоже разделся и лег. Он смотрел в ее сторону бесконечно долго (в уме всплывало детство, собаки, укромные уголки в парке Патрисиос, карамельки, одинокие часы сьесты, ночи, заполненные плачем и объятиями), и все это время он чувствовал, что она тоже не спит и тревожно размышляет, — дыхание было не такое, как у спящей. Судорожно напрягшись, он спросил, спит ли она.
76