Пепите чрезвычайно шел траур. Пришлось раскошелиться на новую черную шляпку из Парижа с умопомрачительной вуалью. И новое пальто в талию. В скорбной, но элегантной и полной достоинства позе вдова сидела в кабинете издателя Волынского.
— Книга может иметь успех, — сдержанно сказал издатель, разглядывая женщину поверх очков. — Вы хорошо потрудились над мемуарами своего мужа. Правда, если мне не изменяет память, у него было другое имя. И другая фамилия…
Пепита пожала плечами:
— Если хотите, это объясняется соображениями большой секретности…
— Да что вы! — усмехнулся Волынский. — А эти приключения плаща и шпаги? Право же, никогда бы не подумал, что господин Железный на такое способен. Он казался мне личностью скорее меланхолического склада…
— Периоды депрессии, — Пепита поправила вуаль, — чередовались у покойного мужа с периодами невероятно бурной деятельности. Только после его безвременной кончины открылось многое, о чем не подозревала даже я, его самый близкий друг и соратник.
— Ах, миссис Штейнберг! — елейно протянул старик. — Вы самая удивительная женщина и самая необыкновенная вдова из всех, кого я когда-либо знал…
Пепита тонко улыбнулась.
— Миссис Рейли, мой друг, — мягко поправила она Волынского, — миссис Сидней Джордж Рейли!
— Ну что ж, — пробормотал издатель, проводив посетительницу. — Какое мне, в сущности, дело, чья она вдова? Как бы сомнительно ни пахла вся эта история, мой нюх меня не обманывает. Пожалуй, стоит сохранить набор для дополнительного тиража…
ЭПИЛОГ
Город встретил господина Шелла неласково. Моросил дождь. По тротуарам ходили серые хмурые люди. У магазинов толпились очереди. В гостиничном номере отсутствовала горячая вода и наволочка была гораздо шире подушки. Господин Шелл с удивлением понял, как быстро он отвык от советских порядков, точнее, беспорядков. Хваленая горбачевская перестройка, по-видимому, ничего не изменила в глубинном ходе российской жизни, разве что всколыхнула в людях надежды на лучшее.
Он включил телевизор.
— Процесс пошел, — убежденно сообщил Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза, — по пути реформ… ускорение… не захлопывайте… семимильными шагами… Азербай-жан…
Шелл лениво ткнул пальцем в другую кнопку:
— …вывода войск, — трое молодых людей обменивались взглядами. — …из Афганистана…
По питерской программе мордатый тип с наглыми глазами сладострастно описывал:
— …и съел своего товарища. Остатки мяса, чтобы не испортились, он засолил и закатал в трехлитровые банки. Вот как выглядит консервированная человечина…
Шелл метнулся в ванную комнату и склонился над раковиной. От советской гласности его вывернуло наизнанку.
Слава Богу, по учебной программе шел урок немецкого языка. Чистые и Нарядные дети танцевали и с чудовищным акцентом распевали песенку альпийских стрелков.
Под это ангельское пение герр Шелл наконец заснул.
До начала симпозиума еще оставалось время. И господин Шелл зашел в посольство. Здесь, как и повсюду в Москве, царил беспорядок. В связи с объединением Западной и Восточной Германии шла реорганизация. Ни в одном кабинете не было чиновников: они носились взад-вперед по коридорам, нагруженные кипами бумаг, папок и канцтоваров. Шелл долго слонялся между ними, пока наконец не нашел нужного ему человека.
— Как погода в фатерлянде? — в глазах секретаря светилась ностальгия.
— Да уж лучше, чем в Москве, — с чувством ответил Шелл.
— А стена? — сентиментально осведомился немец.
— Ломают… Уже почти снесли, — успокоил его Шелл. — Благодарю вас, — он забрал свои бумаги. — Ауфвидерзейн!
На ступеньках Политехнического музея Шелл еще раз проверил, работает ли диктофон. Качество звука было хорошее: сквозь привычно произнесенные им слова «айн, цвай, драй…» пробилась посторонняя фраза:
— Мистер, подайте участнику перестройки!
На ступеньках, прямо у входа, уселся нищий. Рваная фуфайка, на голове грязный треух, в протянутой руке — кепка с мелочью, среди которой одиноко валялся мятый рубль. На небритом лице серебрилась щетина. Глаза были молодые, сытые, нахальные.