Правда, сам хозяин кабинета, возвышавшийся над столом размерами с небольшой плац подобно черной скале, о которую разбиваются надежды бедных студиозусов, нагонял страху поболе заспиртованных тварей и раскрашенного воска. Даже Вырвич, которого профессор упорно не замечал, продолжая что-то корябать пером, нервно переминался с ноги на ногу и пытался проглотить вязкий ком боязни. Наконец профессор Лёдник смилостивился поднять глаза на Прантиша и отбросил перо.
Все, раз не положил аккуратно в специальную серебряную подставку в виде грифона с отверстой пастью, а бросил, даже чернила брызнули на стол, значит, сердитый, как этот грифон, и теперь спасай мою душу, святой Франтасий. Точнее, ту часть студенческого тела, через которую происходит процесс воспитания посредством розог и кожаных дисциплин.
Прантиш глубоко вздохнул и постарался придать лицу выражение искреннего раскаяния, даже голубые глаза от старания заслезились.
Лёдник заговорил, как мог бы заговорить египетский сфинкс с последним посетителем кабачка, что не только сфинкса, но и архангела Гавриила к утру может увидать.
— Значит, ключ от конвента забыл, — голос профессора звучал обманчиво тихо, аки далекие раскаты грома. — Ножку подвернул, бедняга, плутая. А не была ли та ножка пана Вырвича подвернута под окном одной благопристойной панны на улице Шкельной, а?
Голос профессора набирал мощь. Прантиш только голову в плечи вобрал, как черепаха, на которую нацелился с небес орел, и молчал, как король Жигимонт Ваза на элекционном сойме, правда, бедняге Жигимонту ничего не оставалось делать, так как ни польского, ни белорусского языка он не знал. А Лёдник уже шипел, не как орел, а как рассерженная змея.
— У меня только что был уважаемый цехмастер, пан Еган Пузыня. И рассказал о ночных похождениях одного самоуверенного неуча.
Прантиш почувствовал почти неодолимое желание драпануть отсюда. все равно куда, хоть бы и на лекцию. Даже ноги вздрогнули, сделали шаг в сторону двери, и Вырвич в очередной раз пожалел, что у Лёдников нет собственных детей и поэтому весь их воспитательный раж приходится принимать на свою бедную русую голову. Но профессор стремительно — действительно как черная змея — очутился просто перед студиозусом, отрезав все пути к отступлению. И началась. лекция. Прантиш только согласно кивал: да, болван, да, распутник, да, лодырь.
— Зачем ты полез к той девице, если знал, что от отца мало не попадет? Может, жениться собрался? Сватов будем засылать?
Вырвича даже передернуло, когда он представил, что будет до конца жизни, просыпаясь, видеть рядом на подушке круглое лицо с родинкой у рта и встречать сонный, как у теленка, взгляд. Ой, нет! Как говорил королевскому палачу шляхтич, которого одна не первой молодости паненка хотела освободить согласно древнему обычаю, накрыв своим платком-рантой и тем признать его мужем: «Быстрее, быстрее, пане Якуб, к виселице!»
Профессор, понаблюдав за страданиями подопечного, неожиданно улыбнулся.
— Дон Гуан нашелся из Подневодья. Ланцелот в посконных портах. Ты хоть знаешь, сколько мне пришлось здесь распинаться, чтобы убедить пана Пузыню не подавать на тебя в городской суд? Да передо мною Демосфен сопляком оказался бы! А может, и стоило сдать тебя на расправу, чтобы, наконец, научился отвечать за свои поступки? А сколько этих проказ за время учебы было? — Лёдник торжественно начал загибать пальцы. — В прошлом мае с уланами, пьяный, подрался, и кто тебе ключицу из осколков складывал и штраф платил? Доктор Лёдник, известно. В июне с таким же дурнем Вилию в бочках переплывать удумали, едва не утопились. На первом курсе твоя банда кресло пана судьи на астрономическую башню затащила.
Профессор сокрушенно вздохнул, вернулся за стол и утомленно подытожил:
— Вырвич, если бы вред от тебя сводился к взрывам во время дурацких экспериментов, я бы простил, оправдал понятной юношеской любознательностью. А здесь — одна шкодливость да похоть. А самое мерзкое — что соврал.
— Пан Лёдник, Бутримус, ну как же мне было признаться в таком афронте! — скорбно стукнул себя в грудь кулаком Прантиш. — Даже поцеловать красотку не успел. Свалился, ногу подвернул, да еще мерзостью облили. В конце концов, ты сам говорил, у меня характер сложный. Преобладание огненной стихии.
— Вот и отвечай за свой огненный темперамент! — грозно промолвил профессор. — Давно в карцере был?
Вырвич лихорадочно просчитывал в голове варианты, как бы наилучшим образом разжалобить своего бывшего слугу, но в коридоре послышались чьи-то уверенные шаги — по каменному полу бряцали шпоры, будто сюда шагал железный идол. Двери кабинета распахнулись, как от ветра, и к профессору ввалился насквозь пьяный шляхтич в щегольском, но мятом убранстве радзивилловских цветов, голубых с золотом — такие носили «избранные», ближний круг гетмана. Молодое, но уже хронически багровое лицо неожиданного гостя морщилось от горя, как пустая мошна, на вислых усах блестели слезы. Гость выхватил из-за слуцкого литого пояса запачканные лосиные рукавицы и кинул на пол, будто надеялся таким образом кого-то убить и тем получить облегчение собственным душевным страданиям.
— Имею честь разговаривать с паном Балтромеусом Лёдником? — прогундосил в нос шляхтич, покачиваясь сломанной камышиной, а в кабинет вошли еще двое, такие же взбудораженные и пьяные, — один с соломенным чубом, что уныло свисал из-под соболиной шапки, второй — постарше, пузатый, как корыто, с запухшими, будто подбитыми глазами. От шляхтичей пахло горелицей за литовскую версту.
Лёдник с достоинством выпрямился:
— Чем обязан приятному визиту милостивых панов?
Прантиш на всякий случай привычно занял стратегическую позицию рядом с профессором — не придется ли вспомнить былые боевые денечки? Но шляхтич в голубом жупане только отвесил поклон, едва не упав, и торжественно вымолвил, добавляя в голос рыданий:
— Несчастливый случай привел нас сюда, многоуважаемый пан Лёдник! Черными вестниками явились мы в Виленскую академию в этот проклятый день! Умер благодетель наш, отец наш, великий гетман Михал Казимир Радзивилл Рыбонька! Закатилось его светило и осиротело княжество!
Двое других шляхтичей застонали, закачались, хватаясь за головы и повторяя жалобные слова.
Лёдник низко склонил голову.
— Разделяю ваше горе, ваше мости, ибо эта весть и мне рвет сердце. Его светлость князь Михал Казимир — благодетель мой, он присвоил мне шляхетство и подарил имение. А самое главное, мудростью своей предотвратил страшное бедствие, кое ожидало нашу страну, когда могучие паны хотели учинить драку за владение святыней, которая принадлежит только Господу. И мне обидно, что не имели снадобья мои достаточной силы для продолжения жизни великого гетмана. Но лекарь — только инструмент, на все воля Господа, панове. Вечная память.
Лёдник перекрестился, гости также начали истово креститься. Даже Прантиш Вырвич почувствовал, как наворачиваются на глаза слезы: вспомнились события трехлетней давности, когда пришлось в Полоцке биться с войском российского наследника Павла, и как Лёдник заслонял собою Михала Радзивилла, как сам едва не умер от ран, как княжна Полонея Богинская вместе с красавицей Саломеей, женой Лёдника, спрятали в Полоцких подземельях копье святого Маврикия, привезенное когда-то в Полоцк рыцарем Гроба Господня Александром Солтаном, и те подземелья взорвали.
И где сейчас та Полонейка, ясноглазая, неугомонная, шаловливая Дама. Помнит ли еще своего верного рыцаря Прантиша Вырвича?
Вдруг на фоне общих всхлипов и вздохов не к месту звонко отбили время круглолицые часы, украшенные позолоченной виноградной лозой, и кощунственно весело защелкал железный соловушка, засуетился на веточке под циферблатом. Лёдник даже бросил на механического певца сердитый взгляд, будто надеялся, что тот, как первокурсник, сразу потеряет голос. Но соловушка отщелкал свои рулады и только тогда замер. Шляхтич в голубом жупане откашлялся, оглянулся на своих товарищей и торжественно промолвил: