— Это всего только кукла. С чего бы это трубить о ней во все рога?
— Кукла? — загадочно и до обидного покровительственно проговорил Лёдник. — Ты думаешь, над простой игрушкой такие мастера, как Вокансон, работали бы годами? Не удивлюсь, если со временем такие автоматы на некоторых работах заменят людей. Надеюсь, хотя бы не в брачной постели.
— Автоматы? — недоуменно переспросил Прантиш. — Что за холера?
— Ты, конечно, не читал трактат Жюльена де ля Метри «Человек-машина»? — со всегдашней невыносимой фанаберией снова начал лекцию профессор, не ожидая ответа. — Де ля Метри — последователь Декарта, он исповедует «ятромеханизм», согласно которому человек — всего только животное или сопряжение пружин. В трактате утверждается, что люди, как бы сильно ни хотелось им возвыситься, воспарить, по сути своей не больше, чем животные или прямоходящие механизмы. Ну, а из этого исходит, что такой механизм можно попробовать. сделать.
Прантиш в ужасе глянул на восковую дамочку и перекрестился. Лёдник снисходительно кивнул головой:
— Да, эта паненка должна уметь многое. Во всяком случае, на этой бумаге точно что-то отразит. Воплощал идеи Жюльена де ля Метри уже упомянутый мною мастер Вокансон. Вначале он сделал механического флейтиста, который играет на флейте менуэты и ригодоны — он действительно дует в инструмент, пальцы нажимают на клапаны. Посмотреть на чудо собирались целые толпы! Потом мастер сделал железную утку, что могла не только крякать, ходить, хлопать крыльями, но и есть, переваривать пищу и отправлять естественную надобность. Это я уже сам однажды наблюдал. И наконец, в академию Лиона Вокансон подал проект искусственного человека — автомата, чьи движения, кровообращение, пищеварение, сокращение мышц могли бы имитировать человеческие, даже трупы нам, медикам, не нужно было бы выкапывать, чтобы изучать анатомию.
Прантиш хмыкнул, потому что проблема с материалом для анатомического театра была настолько острой, что пахла пусть не костром, но тюрьмою — точно. Отцы-иезуиты и так следили за каждым шагом профессора-схизматика, а когда тот заводил разговор насчет практических занятий для своих студентов, улыбались так вежливо, что можно было скорее отравиться их доброжелательностью, чем получить согласие на очередной эксперимент. Тем более что медицинский факультет, как было обещано, так и не основали, кафедра Лёдника была скорее факультативной. Так что бывший алхимик все время серьезно рисковал. Но представить, что нужно вскрывать желудок автомату? Что кто-то мог попробовать сам создать живое существо, замахнуться на роль Господа?
— И сделал Вокансон это чудовище? — спросил Вырвич.
— Навряд ли, — мрачно ответил Лёдник. — Академики в Лионе боятся обвинения в богохульстве. Приравнивать человека к механизму — значит отрицать существование вечной души, упаси нас Бог от таких исследователей. Муравей не может сделать муравья.
Вырвич насупился.
— А не обвинят ли нас за эту тварь в колдовстве?
Лёдник хмыкнул.
— Кукла — это не страшно. Я видел гораздо страшнее. — Профессор поколебался и неохотно продолжил. — Был у меня в Праге один. учитель. Он очень хотел изучить настоящую душу. Подстеречь, когда она отделяется от тела, взвесить, если удастся — перехватить. Возможно, вселить в другое тело. Вот такие эксперименты — чудовищны. Это — уже за гранью дозволенного человеку.
Студиозус почувствовал, как по коже побежали ледяные мурашки. Лёдник никогда о своей алхимической юности не рассказывал, а из путешествий по Лейпцигам-Прагам-Лионам-Парижам-Лондонам и где там еще он успел побывать — тоже озвучивал не все. И Вырвичу вдруг показалось, что он совсем не знает мужчину с хищным профилем, который стоит рядом в черном камзоле и аккуратном парике.
— Вы что, людей ради экспериментов убивали?
Лёдник глухо ответил, всматриваясь куда-то в пространство:
— Я — нет. Но мой учитель, боюсь, ни перед чем не останавливался.
Умолк, опустив голову, и тени в углах комнаты потемнели.
— Каждый день напоминаю себе, какое счастье, что Господь вовремя меня остановил, не дал дойти до бездны. Пусть и позволил, чтобы я сам себя сделал рабом, потерял все, что ценил. А ты думал — я неизвестно почему раскаивался, от алхимии отказывался? — Лёдник горько улыбнулся. — Да, я только наблюдал. Делал вид, что не догадываюсь о безбожных стадиях экспериментов. Но где-то же, на краю сознания — знал! Любопытство перевешивало все. Даже боязнь погибнуть духовно. До конца жизни теперь вымаливать.
Встряхнул головой, будто сбрасывая тяжелые воспоминания.
— Так что автомат — это ничего, это интересно и может иметь практическое применение. Потому что Вокансон и новые ткацкие станки придумывает.
Прантиш тоже отогнал ужасные картинки, кои рисовало воображение о чернокнижном прошлом его бывшего слуги, взлохматил русый чуб.
— И ты думаешь, что эта кукла может есть и. ну. отправлять надобности?
— Это навряд ли! У Пандоры органов пищеварения не предусмотрено! — улыбнулся Лёдник.
— Почему Пандоры?
Профессор показал на деревянный щит от ящика, прислоненный к стене, с выжженной надписью.
— Надеюсь, не требуется напоминать, что согласно античным мифам красавицу Пандору создала богиня Гера, которая хотела отомстить людям, и прелестница из-за своего любопытства открыла сосуд с запечатанными болезнями и бедами.
Вырвич только отмахнулся:
— Да ну их, мифы. Давай лучше автомат этот включим, посмотрим, что он делает!
— Если бы его можно было включить, я бы это сделал, — недовольно объяснил Лёдник.
— Сломан? — разочарованию Вырвича не было границ.
— Конечно же.
— Вот бы Якуба Пфальцмана сюда, он бы разобрался! — мечтательно промолвил Прантиш, рассматривая сероглазую Пандору. — Пфальцман — настоящий мастер.
Как студиозус и рассчитывал, упоминание бывшего однокурсника, отменного изобретателя, который придумал двигатель нового вида и сделал железную черепаху — боевую машину по чертежам великого Леонардо, подействовало на профессора, как свежая кровь на ворона. Лёдник поджал надменные губы, аккуратно снял камзол, повесил на высокую спинку кресла, напоминающую силуэт готического храма, стянул парик, и черные волосы, перетянутые на затылке шелковой лентой, упали на спину, решительно засучил рукава ослепительно-белой рубахи. Если бы кукла, ради исследования которой происходили эти подготовительные процедуры, могла мыслить, то, несмотря на высоту, выпрыгнула бы в окно: полоцкий Фауст принял вызов и не отступит, даже если нужно будет разобрать подарок до последнего винтика. Вырвич тоже радостно закатал рукава. Может быть, возиться с механизмами и не совсем шляхетское дело, но Прантиш твердо усвоил, что в науке свои баталии и дуэли, которые требуют смелости не меньшей, чем военное дело.
Металлический соловушка снова зашуршал, защелкал на циферблате часов, но на него обратили внимание не большее, чем на залетевшую муху. С восковой Пандоры бесцеремонно и неделикатно стащили голубое в розовые цветки платье, и оскорбленная красавица напрасно всматривалась грозным взглядом лучистых серых глаз куда-то в пространство, из которого приходят призрачные мстители за честь восковых дам.
Профессорский слуга Хвелька, курносый добродушный толстяк, несколько раз стучал в дверь, почтительно просил сообщить, когда пан профессор появится дома, потому что пани Саломея волнуется. Но был отправлен назад очень непочтительно — даже губы у бедняги от обиды задрожали. Хвелька достался профессору полумертвым от желтухи — хозяин, известная пьянь, приехал в Вильню на соймик, ну и загулял, слуга тоже нализался как грязи, печень и не выдержала. Лёдник случайно заметил его в углу пировального зала скрюченным в узел. Хвелькиному пану было не до забот о больном, и он предложил доктору, если ему так уж интересна судьба пожелтевшего неудачника-холопа, выкупить его за десять талеров. Лёдник холодно сказал, что его самого в свое время продали за шелег, но Хвельку за названную цену выкупил, выходил и стал для спасенного земным божеством, грозным, всемогущим и милостивым. С единственным пороком — запрещает бедняге слуге намочить усы даже в пиве.