— Еще бы тебе перебирать. В конюшню, на привычную тебе скамью не пойдем. Ложись, доктор, просто на землю. И безо всяких ковриков.
Вырвич скрипнул зубами. Бить шляхтича на голой земле — это позор! На ковре — можно. Кого на ковре не секли? Даже Пана Коханку отец, великий гетман, охаживал. Но Лёднику шляхетские тонкости, похоже, были безразличны. Снял камзол, рубаху, рассеянно бросил, скомкав, в сторону, просто на влажную от недавних дождей траву, как бы не надеясь больше надеть. Лег.
— Эдак вашей мости удобно будет меня убивать? — еще и яду в голос подпустил. — Предупреждаю, я живучий. Поработать пану придется тяжело.
— Ничего, я сильный! — насмешливо промолвил пан Агалинский. — И спешить нам некуда.
И снял со стены, с одного из специально забитых крюков, даже не плеть — а кнут, с тяжелым плетеным «хвостом». Да что это, Американец всерьез собрался доктора прикончить? Это уже не шуточки!
Прантиш едва удержал Саломею, которая зажимала рот кулаком.
— Как же долго я мечтал это сделать! — весело прорычал пан Гервасий и изо всей силы ударил доктора по спине.
— Это тебе за пани Гелену. Это за брата моего. Это за то, что лезешь без стыда в постели шляхтянок!
Вырвич прикидывал, сколько стоит подождать. Доктор, конечно, живучий, но ведь шкура у него не такая же, как у дракона.
Но пан Гервасий, хлестнув три раза, остановился. Выпрямился, вытер рукавом взопрелый лоб, с облегчением выдохнул:
— Есть у меня для тебя одна новость, доктор. Младший мой племянник, пан Александр Агалинский, трагически погиб.
— Что?!! — доктор вскочил, будто не чувствуя на себе новой порции свежих шрамов. Пан Гервасий даже отступил на шаг — такое у доктора было лицо.
— Погиб мальчик, — упрямо повторил Американец. — Карета ввалилась в трясину, ну и. Даже тел не нашли.
Лёдник зажмурил глаза, и Прантишу стало страшно от мысли, что бывший алхимик и чародей может дальше сотворить.
— Но, может, и не погиб, — торопясь, промолвил пан Гервасий, которому, видимо, тоже стало не по себе. Лёдник открыл глаза и гневно выкрикнул:
— На такие жестокие шутки я пану позволения не давал!
Пан Гервасий усмехнулся — его, кажется, обрадовало, как доктор переживает.
— А это ты сейчас сам определишь, шутки или нет. Возможно, пана Александра Агалинского нашли, удалось его как-то достать из кареты.
И будет он жить, как должно наследнику славного шляхетского рода, унаследует несколько деревень, сделает карьеру при дворе пана Радзивилла. А возможно, бедный ребенок все-таки бесследно исчез в трясине. Но. нашелся другой мальчик. Потерянный сын одного ученого, но не родовитого доктора.
У Лёдника даже губы задрожали от внезапной догадки. А пан Агалинский продолжал почти назидательно:
— Мало ли как бывает — похитили ребенка, потом он воспитывался неизвестно где. А какая там у малышей память. Что там до трех лет было. И вот родной отец чудом отыскал сына. Так вот не знаю, как произошло на самом деле? Который мальчик спасся?
Лёдник шагнул вперед и твердо промолвил немного сдавленным от потрясения голосом:
— Его мость пан Александр Агалинский трагически погиб. Аминь.
— Ну что же, тогда встречай своего отыскавшегося сына! — промолвил пан Гервасий и крикнул:
— Полонейка! Давай, веди его!
Из густой аллеи показалась знакомая фигура в белом платье и кружевном чепце: княжна Богинская, озорно улыбаясь, несла на руках темноокого малыша.
Случилось невероятное: малыш узнал дядьку, который когда-то с ним возился, и сам подбежал к нему:
— Пан доктол!
Лёдник схватил на руки свое счастье. И тут же строго сказал:
— Не пан доктор, а пан отец.
Мальчик серьезно посмотрел на профессора, даже скептически.
— А поцему?
— Потому, что ты мой сын.
Малыш задумался — совсем по-профессорски. Внимательно осмотрел новоприобретенного отца, тронул пальчиком кровавый след от кнута на его плече, оглянулся на пана Гервасия Агалинского. Наконец с достоинством кивнул головой:
— Холосо, пан отец. Хоцу смотлеть в тлубу на звезды!
Надо же, помнит поход в обсерваторию! Что значит наследственность.
Пан Гервасий обнял панну Богинскую — точнее, судя по ее наряду и обручальным кольцам у обоих, — пани Агалинскую, и крикнул в сторону:
— Хватит прятаться! Пан Вырвич, пани Лёдник, выходите!
Прантиш раскланялся с паном Гервасием — тот улыбался во весь рот, подкручивая усы.
— Ну что, окончил учебу, студент?
— А то! — Прантиш старался не смотреть на пани Агалинскую. — А не боишься, ваша мость, что насчет потопленной в трясине кареты нехорошие слухи пойдут?
Американец ни на йоту не смутился:
— А никакого обмана! Действительно дурак-кучер коней не удержал, понесли. Мы с Полонейкой прогуливались верхом, услышали крики. Пока доскакали. Нянька с кучером Базылем потонули — пробовали выплыть, ну и. А мальчика, которого зараза-нянька в карете бросила, я кое-как вытащил — на поясе, к дереву привязанном, нырнул в трясину. Ангел-хранитель помог, видно. Малыш без сознания был, когда достал, но живой. Полонейка как-то его выходила. Никто не знает, что он выжил, кроме моей старой кормилицы, меня и жены. Вот Полонейке и пришло в голову — использовать случай, чтобы ребенка родному отцу вернуть. Ну, дай Бог ему и доктору счастья. А все имущество брата старшему племяннику достанется. Ни шелега не возьму, никто не попрекнет, что сирот ограбил. Я же с женушкой вообще отсюда съезжаю — корабль в Гданьске ждет.
Пан Гервасий улыбнулся Полонейке, и та переплела свои и его пальцы.
— Вместо меня сейчас есть кому думать! — похвастал Американец, глядя на жену с восхищением и страстью. — Полонейка такие послания сочинила — и своему пану-брату, и от моего имени его мости князю Радзивиллу. Расписала наши приключения, коварство аглицких колдунов, верность шляхетским традициям. Пан Радзивилл даже расчувствовался, говорят, обещал исполнить отцов завет и вернуть восковую куклу одному профессору.
— Правда, десять альбанцев прислали Гервасию переломанные перья,— с немного нервной улыбкой сообщила Полонея. — Что значит, при встрече убьют как предателя.
— А твой пан-брат вообще не ответил, — заметил пан Гервасий. И Прантиш понял, что счастье этой пары в действительности очень уязвимое. И цепляются они друг за друга, как пассажиры тонущего челна.
Прантиш решился взглянуть на пани Полонею. Надменная, уверенная, хитровато-милая, напряженная перед смертельной опасностью — и счастливая.
Счастье любимой женщины с другим — что может ранить больнее?
— Я приобрела отличные пистоли голландской работы! Мы с Гервасием пристрелялись — всех ворон в парке перебили!
Пан Агалинский с чувством поцеловал ручку жены:
— Ну, у кого еще есть такая женщина? — и засмеялся, как Цезарь над побежденными египтянами. — А когда браниться начнет — наслаждение! Я и слов таких не знаю. Ну все, устал я из-за этого доктора, даже плечо болит. Лёдники пусть переночуют в том домике, где мы панича держали, — никто не заметит. Пани Саломея спину доктору подлечит. Есть-пить кормилица им принесет. А ты, пан Вырвич, пойдешь ужинать с нами — через день-другой мы за океан отправляемся.
— А Лёдникам лучше с утра тихонько съехать, чтобы никто их сына не увидал, — скомандовала Полонейка.
Прантиш оглянулся на профессорское семейство — и понял, ради чего все они ездили в это нелегкое бессмысленное путешествие.
Голова наутро было тяжеловатой. Прантиш едва сдерживался, чтобы не зевать при дамах. Вырвич решил не оставаться у хозяев, хотя пан Гервасий настойчиво предлагал продолжить приятное прощание. Недолгая семейная жизнь не очень изменила характеры, поэтому прощание с паном Гервасием могло превратиться в такой пир, после которого стены и сознание собирают по кирпичику. Тем более, пану Гервасию и Полонейке, по всему было видно, хотелось остаться наедине.
Небо переливалось желтовато-розовыми оттенками, как модный шлафрок, в коем выходят из опочивальни пить кофе, и казалось тоже невыспавшимся и сонливым. Доктор, сев на коня, как величайшую ценность завернул сонного малыша в свой плащ. Маленький Алесик дорогой сладко дремал, но нужно было дать отдохнуть и всадникам, и коням. Поэтому остановились у корчмы под гордым названием «Три цезаря». Каких именно цезарей имел в виду тот, кто заказывал вывеску, непонятно, так как на куске жести была нарисована только кривоватая корона с жемчужинами. Неподалеку блестело речное русло, и Прантиш вспомнил, что где-то рядом должна быть проклятая мельница, на которой они натерпелись столько страхов.