Доктор вытер рукой лицо.
— Значит, ты замуж вышла?
— Да! — счастливо улыбнулась Саклета. — Пан Гервасий приданое прислал. А Антось мой хороший, с детства меня жалел. Только раньше, когда у меня нарост на лице был, родственники не позволили бы ему ему на мне жениться. Теперь моему отцу помогает на мельнице. Все благодаря вам, пан Балтромей! Мне вовек не расплатиться!
От солнца осталась только багровая полоса над лесом. Балтромей, перевязанный, одетый, устало и мрачно взглянул на Прантиша:
— Ну что, поехали, рыцарь? Переночуем на мельнице, раз приглашают. Хватит, погостили у панов Агалинских. Свалились же они на нашу голову. Ромео да Юлия белорусского розлива. А лоб за них подставлять почему-то нам. Стар я уже для такой гимнастики.
— А как ты оказался здесь в самый нужный момент? — поинтересовался Прантиш.
Лёдник пощупал плечо со старой раной, осторожно поправил повязку на свежей, на боку.
— После твоего отъезда за «серебряным кордом» услышал, как у корчмы одна девица рассказывала другой о страшном великане с красными глазами и белыми волосами, который во главе войска помчался куда-то в сторону Глинищей. Соединил в мыслях два и два. Отправил Саломею в Вильню — нанял им с малышом повозку с кучером. А поскольку, в отличие от пана Вырвича, понимал, что один на один с отрядом не справлюсь, поскакал за помощью. Мужики наездов тоже не любят.
Когда Лёдник, прихрамывая, проходил возле тела Ватмана, около которого собрались наемники, готовясь без особой славы, но и без потерь покинуть Глинище, тело вдруг шевельнулось, и сильная, будто стальная рука, ухватила доктора за полу, так, что тот едва не упал.
— Наша дуэль еще впереди, доктор! — прохрипел Ватман. На его губах лопались кровавые пузыри. Лёдник освободился, мрачно осмотрел врага, которого один из сподвижников взялся лечить. Процесс лечения доктору не понравился:
— Подожди, не так, — скомандовал он самодельному лекарю. — Хлеб с плесенью положи сюда. Прижми. Так, чтобы воздух не проходил. Вот таким образом. — доктор помог перевязать рану, которую сам же и нанес. Ватман лежал, закрыв глаза, то ли потерял сознание, то ли не хотел видеть, как ненавидимый Лёдник его спасает.
— Когда повезете, положите на левый бок, — распорядился, тяжело вставая, Бутрим.
Вырвич с досады даже отвернулся. Теперь он ясно понимал, почему не хочет быть лекарем: вот так легко переступить через свои чувства ради клятвы Гиппократа и спасать жизнь врагу, который изнасиловал твою жену и мечтает только о том, чтобы тебя убить. Нет, пока что Прантиш на это не способен.
В последних лучах длинного летнего дня Прантиш заметил на лице Балтромея Лёдника мечтательную улыбку. Такую, какая бывает у путешественника, когда он, наконец, возвращается к любимым людям.
Эпилог
Восковое лицо совершенной красоты пятнали черные полосы сажи. Под носом куклы появились бандитские усы.
— Алесик! Что ты делаешь? — пани Саломея стащила малыша с колен Пандоры. Шикарное платье куклы тоже было в черных отпечатках маленьких ладоней.
— Тетка пр-ротивная! — уверенно заявил Александр Балтромеевич Лёдник, демонстрируя не только прирожденное стремление к экспериментам, но и только что приобретенное умение выговаривать звук «р»
— Пошли мыть руки! — строго сказала Саломея. — Ну что ты наделал, папка ругаться будет.
— Не будет! — заявил малыш. — Он эту тетку не любит!
Прантиш еле сдерживал хохот. Сын профессора все папкины секреты раскрывал легко — видимо, из-за сходства характеров. И уже пользовался этим по полной: каким бы строгим отец ни выглядел, как бы ни отчитывал малыша за проказы, а стоило тому всхлипнуть или сделать жалобные глаза — и таял, как воск на солнце. А уж когда малыш начал задавать вопросы — почему яблоко падает вниз, а не вверх, как сделан телескоп, почему кровь красная — расчувствовался, и читал захватывающие лекции. И что только из этого ребенка вырастет? Разве что новый профессор.
А вот интересно, унаследовал ли малыш магические способности отца?
Конечно, об этом Прантиш вслух никогда не спрашивал. Лёдник всякие воспоминания о ведьмарстве, тайных знаниях и предсказаниях будущего на дух не переносил. Сколько молитв после возвращения из путешествия святому Киприану отчитал.
Пани Саломея подхватила чумазого, как лондонский трубочист, черноволосого и уже немного клювоносого мальчика на руки и понесла мыть. Пани млела от счастья, когда малыш время от времени называл ее «мама». Сама она рожать пока что не собиралась. Прантиша беспокоило, как Лёдники переживут признание Ватмана о его гнусном поступке. Был тяжелый разговор за закрытой дверью, после которого пани ходила с заплаканными глазами, а доктор был молчалив, как трясина. Ясно — укорял, почему не рассказала о беде. Он ведь сразу, с порога, свои грехи вывалил. Потом были нежные поцелуи, объятия и слезы облегчения. И, похоже, после пережитой беды полочане стали еще дружнее.
Будет ли когда у Вырвича такое счастье?
Вот он, отпущенный на праздник домой — да, именно у Лёдников его дом, — сидит красавец в мундире, с заметными усиками, при литом поясе со слуцкой персиярни, при золотых галунах и в красных сапогах, девицы млеют — а большой и верной любви нет. Исчезла княжна Богинская за океаном, единственный след — передала из Гданьска записку без подписи. Мол, отплывают, помогай святой Христофор.
Во дворе залаял рыжий Пифагор — весело, приветливо. Что-то, тоже приветственное, забубнил Хвелька. Значит, вернулся хозяин.
Лёдник устало вошел в комнату, снял шляпу, поставил свой докторский саквояж, сел на диван, провел рукой по худому клювоносому лицу.
— Тяжелая операция была. Еле отходил пациента. Желчь разлилась в брюшину. А опытных ассистентов не хватает, — этот упрек он адресовал Вырвичу, который медицину ради военного дела отринул. Прантиш, однако, ни на йоту вины не чувствовал — пан Вырвич герба Гиппоцентавр, наследник Палемона — шляхтич, рыцарь, вой!
Маленький Алесь радостно подбежал к отцу, забрался на колени. Лёдник поцеловал малыша в лоб и, откинувшись на спинку дивана, закрыл глаза, прижимая к себе сына. Пани Саломея быстро накрывала на стол.
Никто не знал, сколько судьба позволит длиться таким тихим вечерам, наполненным семейным счастьем, поэтому они и были особенно дороги всем.
На улице послышались выстрелы и крики. Лёдник даже не шевельнулся, не открыл глаза, единственно — по его лицу пробежала тень. Вырвич вскочил, выглянул в окно:
— Что там делается? Бутрим, знаешь что-нибудь?
Лёдник тяжело вздохнул и неохотно ответил:
— В соборе люди Станислава Понятовского начали стрелять по радзивилловским. Ну и. снова сеча. Видимо, скоро прибегут просить кому-то из панов выпущенные кишки вправить.
Прантиш засуетился, схватил шапку, саблю. Пани Саломея тревожно смотрела на него.
Лёдник только грустно спросил:
— За кого драться будешь, драгун?
Прантиш немного задумался, потом улыбнулся, расправил плечи:
— Не бойся, в глупую ссору не полезу. Но что я за шляхтич, если стану прятаться от драк в тяжелые для родины времена? За кого драться? Ясное дело, за волю, за Беларусь! Ну, прощайте!
Прантиш выбежал во двор, вскоре по мостовой застучали копыта его коня.
— Как думаешь, он не попадет в беду? — спросила Саломея.
Лёдник только пожал плечами.
— Во время ливня не вымокнуть невозможно. Неизвестно, куда нас политические вихри занесут. Будем молиться, Залфейка, и ждать. Если у человека есть честь и любовь к Родине — он не станет щепкой на чужих волнах. Не пропадет и его мость пан Прантиш Вырвич.
Над Вильней зазвенели колокола, поплыли облака, заплакали ангелы. Солнце пробилось сквозь тучи, как огненный меч.
И не было иного времени и иного места для тех, кому была предназначено жить, любить и бороться здесь, где живет Беларусь.
Перевод с белорусского Павла ЛЯХНОВИЧА.