— Может, вы и правы… Но я все-таки перейду к делу. Когда вы познакомились с майором Сизовым?
— Какое это имеет значение? — вдруг напряглась она. И взгляд ее похолодел. И на лице обозначилась бледность, может быть, от испуга.
— Не задавайте встречных вопросов! — кажется, рассердился Каиров.
— В декабре. Число не помню. Но можно уточнить. Он пришел в библиотеку. Я выписала ему читательскую карточку. Там стоит дата.
— Видимо, вы знали его близко. Не было ли в поведении Сизова чего-либо подозрительного?
— Все мужчины одинаковы. В глаза: ля-ля, хорошая, милая. А из дому вышел — ни одной юбки не пропустит.
— У него была женщина?
— Значит, была, если письма писала.
— Вы их видели?
— Одно. Ну и этого достаточно.
— Поспешный вывод. Прежде необходимо прочитать письмо.
— Он учил меня другому. Ударил по лицу, сказал, чтобы я не смела читать чужие письма.
— Письмо сохранилось?
— Нет.
— Может, вспомните содержание?
— Ничего интересного там для вас не было.
— Охотно верю… Но любопытства ради хотел бы услышать.
— В начале письма она слюнявилась: дорогой, любимый… Встретиться бы желала, да обстоятельства не позволяют. Видно, замужняя, шлюха… Просила на брата повоздействовать, который после контузии совсем опустился. И теперь вениками торгует возле бани.
— Дубовыми?
— А вы откуда знаете?
— Проходил мимо бани… Там всегда вениками дубовыми торгуют.
— Не знала. В баню не хожу. У меня ванна… Правда, горячей воды сейчас нет. Но я моюсь холодной. Привыкла. А кожа от этого становится эластичнее и здоровее. Смотрите. — Она заголила руку выше локтя. Кожа у нее была смуглая, хорошо сохранившая следы прошлогоднего щедрого загара.
— Что было еще в письме?
— Ничего. — Ей был неприятен этот разговор. Настолько неприятен, что бледность, будто талый снег, исчезла с ее лица. И теперь — от злости ли, или простого раздражения — оно было покрыто большими розовыми пятнами.
— Кем подписано письмо? — спросил Каиров.
— Подпись неразборчива.
— Обратный адрес?
— Без адреса. — Она отвечала, нервно покусывая губы.
— Не обратили внимания, из какого города отправлено письмо?
— Местное… Поэтому я и выгнала его. Последнюю педелю он жил в гостинице.
— Вещей своих Сизов не оставил у вас?
— Все забрал. Позабыл только фляжку.
— Покажите ее.
Татьяна безо всякой охоты встала с дивана. «Странная она женщина, — подумал о ней Каиров. — А может, и нет. Может, все закономерно. Родилась красивой. В своем роде произведение искусства. Легкомысленная. Это тоже от рождения… Как бы выглядела жизнь на земле, если бы все женщины были вот такими красивыми? И такими легкомысленными. Наверное, сложились бы другие обычаи, нравы. Понятие морали было бы тоже совсем иным.
Почему она так разговаривает со мной? То злится, то кокетничает. Скорее всего, Татьяна иначе и не может разговаривать с мужчиной. Она привыкла нравиться. Привыкла, как пьяница к алкоголю».
Татьяна принесла фляжку. Обыкновенную, из алюминия. В зеленом матерчатом чехле. Встряхнула. Булькнула жидкость.
— Что здесь? — спросил Каиров.
— Вино. Рюмочку?
— В первой половине дня не употребляю.
— Хорошая привычка.
— Сизов пил?
— Много. Но никогда нее пьянел. Только глаза краснели.
— Я заберу с собой фляжку. Слейте вино в графин.
— Графин не пустой. А это вино выпейте во второй половине дня за наше знакомство.
— Спасибо. — Каиров встал. — Скажите, Сизов вел с вами разговоры о событиях на фронте?
— Редко. Мне кажется, они не очень интересовали его. Он любил повторять, что теперь фронт везде.
— Это точно. Спасибо… Всего хорошего. Извините уж…
— Пожалуйста, пожалуйста, — вежливо ответила Татьяна.
Беженка из Новороссийска
Рыбоколхоз «Черноморский» притулился к морю за высокой, ступающей в волны скалой, на которой моряки поставили мощную береговую батарею. Там же и глазастые прожекторы. Ночью, словно пули, темноту пронизывают. А днем спят под густыми пятнистыми сетками. Скала стройная, точно девушка, красивая, приметная. Немцы на нее в сорок втором зуб точили. Только устояли моряки. Сколько чернобрюхих, крестастых самолетов дельфинами в море кувыркались!
Пострадал рыбоколхоз. Конечно, меньше, чем город. Но… Семилетнюю школу прямым попаданием в щепки разнесло. На рыбозаводе от коптильного цеха лишь груды кирпичей остались. С полдюжины жилых домов тряхануло. Правда, прямых попаданий в дома не было, но с окнами, с дверями распрощаться пришлось.