И он печалился, что последние дни ему упорно не везет. Совсем недавно упустил мальчишку у тайника. А вчера вот учителку. И вдруг…
Навстречу им пронесся забрызганный грязью «студебеккер». В кабине рядом с шофером сидела женщина.
— Она! Товарищ капитан! — Туманов схватил Чиркова за плечо, тот по инерции крутнул руль, и машина едва не врезалась в гору.
Остановите!
Чирков вывернул к обочине. Нажал на тормоз.
— В чем дело? Кого увидели?
— Учителку, товарищ капитан. Нужно быстрее разворачиваться. Иначе убегет.
— Разве так можно… А если у вас галлюцинации, старшина?
— Ежегодно медицинскую комиссию проходим, — обиделся Туманов.
— Показаться может и здоровому человеку.
— Точно говорю… Нужно догонять.
Дорога была узкая. Пока они разворачивались (плюс еще время на разговоры: догонять или нет?), «студебеккер» опередил их примерно километра на два. Стрелка спидометра подскочила к отметке «семьдесят». На поворотах приходилось тормозить. Но машину все равно заносило. И прежде чем впереди замаячил грязный задник «студебеккера», они могли раз пять перевернуться.
Встречный транспорт долго не позволял обогнать «студебеккер». Лишь у самой городской черты Чирков обошел преследуемую машину и подал знак остановиться.
Трудно представить себе разочарование капитана Чиркова и еще большее разочарование старшины Туманова, когда они увидели, <что рядом с шофером в кабине никого не было.
— С вами ехала женщина, — сказал Чирков. — Где она?
— Попросила высадить, не доезжая до города, у трансформаторной будки, — ответил шофер, мордастый, угрюмый парень.
— Документы! — потребовал Чирков.
— А вы кто? Я вас не знаю, — лениво возразил шофер.
— Я военный следователь. — Чирков показал удостоверение.
Поведение шофера сразу изменилось. Он суетливо достал служебную книжку, водительские права.
— Где к вам села пассажирка?
— В рыбоколхозе, товарищ капитан, — на этот раз четко ответил водитель.
Допрос Роксана
Роксан подвижен. Активно жестикулирует. Ведет себя так, словно заранее благодарен Каирову за приятную беседу.
— Михаил Георгиевич, — Каиров сама любезность, — у вас красивая, редкая фамилия. Мне никогда раньше не приходилось встречать такую.
Словоохотлив Роксан:
— Фамилия моего деда была Поляков. Он поднимал в цирке гири. И держал на груди рояль с акробатками. Одна из них позднее стала его женой. Ее звали Роксана… Фамилия Полякова не звучала на цирковых афишах. Вдохновленный именем любимой женщины, дед стал Мишелем Роксаном. Силачом из Марселя.
— Вы не пошли по цирковой линии?
— Я не сторонник родовых династий. Династия скрипачей, династия циркачей… По-моему, это признак вырождения.
— Позвольте не разделить вашу точку зрения. Наследование от поколения к поколению какой-то одной профессии может явиться выражением врожденных способностей…
Роксан прервал Каирова, махнув руками и скорчив гримасу — от нее лицо заморщинилось кругами, словно вода, в которую бросили камень.
— Дети Пушкина не стали поэтами. А Льва Толстого — писателями. Я не знаю, может, в каких-то сферах… Скажем, потомственный рыбак, потомственный моряк, потомственный хлебороб… Возможно, здесь, где какие-то чисто механические, практические навыки имеют превалирующее значение… Возможно, здесь наследование профессии имеет положительную роль. Но в искусстве это приводит к рождению бездарности.
— Вашим суждениям не хватает последовательности и справедливости.
— Вы знаете, что Монтескье говорил о справедливости?.. Справедливость — это соотношение между вещами: оно всегда одно и то же, какое бы существо его ни рассматривало… Правда, люди не всегда улавливают его, больше того: нередко они, видя это соотношение, уклоняются от него. Лучше всего они видят собственную выгоду. Справедливость возвышает свой голос, но он заглушается шумом страстей. Люди могут совершать несправедливости, потому что они извлекают из этого выгоду и потому что свое собственное благополучие предпочитают благополучию других… Понапрасну никто не делает зла…
— Я понял. Опираясь на учение Монтескье, а конкретно, на понятие о несправедливости, вы предпочитаете собственное благополучие благополучию других.