— Ра-кет-ница? — недовольно протянул я.
— Нет, значит… А ты скажи, зачем тебе пистолет? — вскочил Васька, и глаза его заметались.
— Да ты что, Вася? У нас же договор был — полная тайна!
— Ладно, — вздохнул Васька, — был договор. Но пистолета я еще не достал. Самолет немецкий на Пролетарской улице упал. Пока прибежал туда — людей десятка два и милиция. Пу-пу-лемет снять можно было, а пистолеты ни-икак…
— А если самолет упадет поблизости? Здесь, на улице Красных командиров…
— Тогда другое дело. Однако они, значит, больше в море падают да в горы…
— Ракетница хорошая? — спросил я.
— Хорошая. Только не стреляет.
— Брак, — приуныл я.
— Курок обломан. Но ручка из кости.
— Покажи.
Васька покачал головой:
— Нужно выяснить, на что меняться будем.
— У меня кинолента есть, одна часть. «Боксеры» называется.
— Посмотреть, значит, надо.
— Пожалуйста. Правда, мы с Вандой немного оторвали, там, где надписи. Ух! И горит она, Васька. А запах — удавиться можно.
— Приду, — сказал Васька. — Сегодня вечером, значит.
— Договорились, — сказал я. И пошел к колодцу.
Прежде чем набрать воды, я решил посмотреть дом, который недавно разбомбили. Бомба, скорее всего, угодила в трубу, потому что обычно трубы оставались торчать, как кресты на кладбище, а тут весь двор был усеян кирпичной крошкой; и листья виноградные, и лозы были присыпаны розово-желтой пылью. Когда-то виноград оплетал дом со всех сторон, подбираясь, наверное, к самой крыше. Теперь же подмятые рухнувшими стенами лозы прижимались к земле, образуя огромное круглое гнездо с развалинами в центре.
Было что-то тревожное в этой моей вылазке. Я подумал, сейчас что-нибудь случится. И мне стало чуточку жутко. Ведь если сюда никто не приходил, в подвале или в погребе могут томиться люди. И я услышу их хриплые стоны… Что-то шевельнулось под обломками. Я почувствовал дрожь в коленках. И пот, холодный пот, бросился из меня вон, словно крыса с тонущего корабля. Я перевел дыхание. Вылез кот. Старый, пушистый. Дымчатого цвета. Посмотрел на солнце. Прогнул хвост. И медленно пошел в кусты.
Я вспомнил, что жильцы этого дома эвакуировались еще месяц назад. И конечно, никто не мог здесь погибнуть. Сделав шаг или два, я внезапно поднял голову вверх… И среди широких виноградных листьев увидел ножку ребенка, обутую в красную туфлю. Я сжался. И не сразу разглядел, хотя это было очевидно, что в винограднике застряла кукла. Когда я взял ее в руки, кукла открыла глаза и посмотрела из-под черных изогнутых ресниц голубым взглядом.
— Какая же ты красивая, — сказал я.
Кукла ничего не ответила.
Я перевернул ее, осматривая, нет ли где повреждения, а кукла плаксиво выдавила: «Ма-ма!»
Ну и дела. Я даже вздрогнул. Я, конечно, знал, что существуют говорящие куклы, но позабыл.
— Ладно, — сказал я. — Не пищи… А тебе все-таки досталось, бедняжка.
Мне, честно, стало жаль куклу, потому что сзади платьице было пробито осколком и нога левая немножко поцарапана.
Я принес куклу домой. Сказал Любке:
— Заштопай.
— Где ты ее взял?
— Нашел.
— Вот я скажу матери, что ты шныряешь по развалинам.
Матери и без этого трудно.
— Какой сознательный!
— Заштопай, — повторил я.
— Любка вертела куклу. Несколько раз заставила ее пропищать «мама», потом сказала:
— Это мне?
— Держи карман шире, — выпалил я.
— Ванде?
Я промолчал.
— Да… Что с тобой будет, когда ты вырастешь?
— Стану летчиком.
Любка не ответила… Поняла, что бесполезно. Для своих восемнадцати лет она была на редкость понятливой.
— Ладно, — сказала Любка, — кукле сошьем новое платье. Дыра большая.
Стены стали синеть, и лишь пятно у самого пола продолжало оставаться розовым, потому что дверь в первую комнату была открыта и окно отбрасывало кусок заката.
— Степан!!!
Васька кричал с середины улицы. Он всегда кричал, не подходя к забору, и стоял чуть согнувшись, раздвинув ноги, словно собирался с кем-то бороться. Я увидел его в окно. Васька не смотрел на наш дом, а кричал так, будто я находился внизу, под горой.
Любка спросила:
— Что у тебя общего с этим психопатом?
— Не женского ума дело, — буркнул я и вышел на крыльцо.
Оно было у нас бетонное, с человеческий рост. Без перил. Вместо них белые широкие ступеньки поджимались массивными гранеными брусьями. Брусья были чуть выше ступенек, и, если не жалеть штаны, можно бы и не пользоваться ступеньками, а съезжать по брусьям.