Васька по-прежнему глядел в сторону моря. И что было сил орал:
— Степан!
— Закрой пасть, — сказал я.
И Васька закрыл. Я поманил его рукой:
— Иди во двор.
Васька аккуратно открыл и закрыл за собой калитку. Приблизился, как всегда, неслышно.
При заборе росли мелкие розы: белые и красные. Они плелись, точно виноград, и лозы у них были очень похожими на виноградные.
Я сел на лозу в таком месте, где нас не было видно из окон дома. И Ваське предложил сесть.
— Показывай.
— Хи-итренький, — пропел Васька. — А может, у тебя никакого кино и нет.
Я ракетницу тоже не видел…
— Сколько ни говорить, а с разговору сыту не быть, — сказал Васька, сорвал розочку и принялся вертеть ее, как пропеллер.
«Упрямый осел», — подумал я. Но в подвал пришлось идти.
Васька открыл коробку, долго нюхал пленку и даже пытался рассмотреть кадрики, однако ночь вырастала из-за горы, и темнота наступала быстро, и Васька разочарованно вздохнул. Я решил, что он сейчас отмочит какую-нибудь глупость, попытается набить цену, своему товару, но он, не говоря ни слова, вынул из кармана ракетницу и положил мне на ладонь.
— Ну как?! — спросил он.
Ракетница была хороша.
— Не стреляет, — сказал я.
— Твое кино тоже не движется.
— По рукам, — сказал я.
— По рукам!
Сделка состоялась.
Свои физические возможности я представлял. На турнике выжимаюсь двадцать раз. На брусьях — шестнадцать. Стометровка — тринадцать секунд ровно, как у черепахи. Плаваю, ныряю. Результаты назвать не могу. Однако час на воде продержусь. Это, конечно, козырь, если придется участвовать в десанте.
Одному оказаться в городе под бомбежкой — вот что мне необходимо. О том, чтобы дома не спрятаться в щель, и говорить нечего. Рука у Любки была тяжелая. И потом, она не разбиралась в средствах. И могла ударить меня ногой, и кружкой, и палкой… Значит, нужно было под благовидным предлогом улизнуть в город, дождаться тревоги и где-нибудь спрятаться совершенно одному.
Все устроилось само собой. Пока я думал, как мне отпроситься в город, из военкомата сообщили, что в столовой военторга для детей офицеров выдаются ежедневно обеды. Мать велела ходить за ними Любке. А я не беспокоился. С такой лентяйкой, как наша Любка, всегда можно договориться.
Так и вышло. Дня через два я сказал Любке:
— Что ты — лошадь? Ходишь и ходишь… Путь не близкий. Давай лучше я сбегаю.
У сестренки глаза увлажнились:
— Золотце, а не братик.
В макушку меня на радостях поцеловала.
На Сочинском шоссе уцелело рядом несколько домов. В одном из них открыли столовую. Повариха в несвежем халате плеснула в мой бидон две поварешки жидкого супа, и я пошел домой. Я решил на первый раз не задерживаться в городе, чтобы Любка доверяла мне и пользовалась моими услугами охотно.
Времени было около трех. Сирена лишь на несколько секунд опередила хлопанье зениток. Самолеты шли с моря, оттуда, где висело солнце. Сосчитать машины не удалось, потому что солнце беззаботно прикрывало их своей ладонью. И тогда я впервые понял, что оно светит не только-для меня.
Я как раз пересекал улицу Энгельса и поравнялся с трансформаторной будкой, которая много лет стояла в маленьком скверике. Вокруг трансформаторной будки росли акации, на металлических, окрашенных в стальной цвет дверях были нарисованы молнии и человеческие черепа и было написано: «Не трогать! Смертельно!»
На углу, через дорогу, там, где сейчас мебельный магазин, соседствовали пивная и хлебный ларек. Окна в пивной были закрыты желтыми деревянными щитами, а возле ларька стояла короткая очередь. Как только завыла сирена, люди разбежались.
Я не думал, что в меня может попасть бомба. Но боялся осколков от наших же зенитных снарядов. Оглянувшись, я не нашел ничего лучшего, как перебежать через улицу и прильнуть к пивному ларьку, крыша которого карнизом выступала над стенами.
Узкий, изъеденный дождями тротуар коробился, уползая в центр, к телеграфу, и битое стекло, сверкая и переливаясь, лежало на нем, словно Млечный Путь.
К телеграфному столбу была приклеена листовка: «Каждый камень, вложенный в стройку, каждый метр вырытой земли — удар по гитлеровским бандитам!»
Осколки секли воздух. Но я не чувствовал опасности до тех пор, пока один из них не черканул о стену рядом со мной и не упал возле ног, изломанный, темный, дымящийся. Я двинулся вдоль стены, ткнулся спиной о дверь, и она подалась вовнутрь, потому что была незапертой. Две бочки возвышались перед стойкой. И пивной насос, похожий на пулемет, стоял прислоненный к узкому шкафчику без двери. В шкафчике висел белый халат с испачканным в черное подолом. Я поставил бидон с похлебкой на стойку. Качнул первую бочку, вторую. Пустые.