Амвросий пытался осознать всю тяжесть своего положения. Отныне его миссия утратила смысл, ибо Азедарак был мертв или исчез, а в Аверуани не осталось никого, кто узнал бы монаха и поверил в его историю. Он ощущал себя беспомощным и ненужным в чужом времени среди чужих людей.
Внезапно Амвросий вспомнил о красной склянке, которую при расставании вручила ему Мориамис. Выпив алую жидкость, он мог промахнуться во времени, как промахнулся, выпив изумрудную, но все лучше, чем невыносимое смущение и растерянность, которые он испытывал сейчас. Кроме того, он тосковал по Мориамис, как малый ребенок по матери; словно колдовские чары, его не оставляла память о том, каким сладостным было его пребывание в далеком прошлом. Не глядя в ухмыляющиеся лица и не слушая язвительных голосов, монах вытащил из-за пазухи склянку, открыл и проглотил ее содержимое…
V
И снова очутился на лесной поляне перед громадным алтарем, и Мориамис стояла рядом, теплая, дышащая и полная любви; над верхушками сосен по-прежнему вставала луна. Амвросию показалось, что с тех пор, как он попрощался с возлюбленной чаровницей, миновало всего несколько мгновений.
— Я так и подумала, что ты вернешься, — сказал Мориамис. — И решила немного подождать.
Амвросий поведал ей о невероятном происшествии, которое случилось с ним во время его путешествия в будущее.
Мориамис рассудительно кивнула.
— Зеленое зелье оказалось сильнее, чем я думала, — заметила она. — Нам повезло, что алое осталось неизменным и вернуло тебя ко мне через все эти лишние годы. Теперь ты навеки останешься со мной, ибо у меня было только две склянки. Надеюсь, ты об этом не сожалеешь.
Амвросий не преминул доказать ей, пусть и неподобающим для монаха способом, что ее надежды не лишены оснований.
Ни в ту минуту, ни впредь Мориамис не призналась Амвросию, что немного усилила оба зелья с помощью тайной формулы, которую тоже похитила у Азедарака.
Эксгумация Венеры[28]
I
До неких весьма прискорбных и скандальных происшествий, случившихся в 1550 году, огород в Перигоне располагался на юго-восточной стороне аббатства. После упомянутых событий его перенесли на северо-западную сторону, где он с тех самых пор и находился, а прежнее место заросло бурьяном и шиповником, которые, в соответствии со строгим приказом сменявших один другого аббатов, никто и никогда не пытался выполоть или укротить.
Происшествия, послужившие причиной переезда засеянных репой и морковью грядок бенедиктинцев, стали в Аверуани, к стыду добрых братьев, народным преданием. Сложно сказать, как много или, наоборот, как мало вымысла в этой легенде.
Однажды апрельским утром три монаха усердно вскапывали огород. Звали их Поль, Пьер и Юг. Первый был мужчиной зрелого возраста, крепким и сильным; второй лишь входил в пору своего расцвета; третий же был почти мальчиком и монашеские обеты принял совсем недавно.
С особенным рвением, в котором, возможно, не последнюю роль играло весеннее бурление юной крови, Юг перекапывал глинистую почву без устали и даже прилежнее, чем его товарищи. Благодаря неустанным заботам многих поколений монахов в земле практически не было камней, однако вскоре лопата Юга, когда он в очередной раз энергично вогнал ее в землю, наткнулась на какой-то весьма твердый предмет неопределенного размера.
Юг решил, что препятствие это — по всей видимости, не что иное, как небольшой валун, — необходимо, к чести монастыря и вящей славе Господней, убрать прочь. И, с воодушевлением взявшись за дело, он принялся отбрасывать влажную черноватую землю.
Задача, однако, оказалась несколько более трудоемкой, чем он рассчитывал, и предполагаемый валун, постепенно обнажаясь, начал обнаруживать ошеломляющую длину и довольно странные очертания. Забыв про свои труды, Пьер и Поль поспешили на помощь. Благодаря общим напряженным усилиям вскоре стало совершенно ясно, что представляет собой этот предмет.
В огромной яме, которую они вырыли, глазам монахов предстали перепачканные землей голова и туловище, очевидно, мраморной женщины или одной из богинь античной эпохи. Бледный камень плеч и рук слегка отсвечивал живым розовым цветом, очищенный от грязи там, где его задели лопаты, но лицо и грудь были облеплены затвердевшей черной землей.
Фигура стояла прямо, словно покоилась на каком-то невидимом пьедестале или алтаре. Одна прелестная ладонь как будто ласкала очертания совершенной груди, а вторая, свободно свисая, все еще оставалась погружена в землю. Монахи стали копать дальше, вскоре освободили пышные бедра и округлые ягодицы и наконец, по очереди сменяя друг друга в яме, край которой теперь был выше их голов, дошли до вкопанного в землю пьедестала, стоявшего на гранитной плите.