— Нет, он никогда этого не говорил! — перебил кто-то.
— Как не говорил? Говорил! Я сам слышал! И не раз!
— Не мог ты слышать, потому что он не говорил этого никогда.
Начинался спор, которому каждый был рад, потому что это хоть на минуту отвлекало от страшной темы. Поднимался шум, после которого никто уже не мог сказать наверное: говорил Моисей, будто видел бога, или нет.
— Но что мне с того, что он видел? Я-то не видел!
— И где он, тот, что видел?
— Может, уже и кости его белеют там, средь камней… А мы сбились здесь, как отара, и ждем.
— Завел нас в пустыню и бросил. Куда нам теперь?
— Он нас вел. Он хвалил ту землю, которой мы не знаем. О, зачем мы послушались его и вышли из Египта? Не лучше ли было трудиться нам на египтян, чем умирать страшной смертью здесь, в песках? Где наш путь и где надежда наша? Мы не знаем, что будем есть завтра. В Египте мы горько трудились, но сидели над горшками, полными мяса, и хлебов у нас было досыта, а тут голодная смерть угрожает нам и нашим детям. Он ушел, он пропал, он умер там, и бог его нас оставил. И нет у нас теперь бога, и некому вести нас. Почему у всех людей есть бог и только у нас не было его никогда? Сделаем же себе бога! Поклонимся ему! Пусть он ведет нас куда хочет, мы пойдем за ним.
И напрасно рассудительные и богобоязливые силились успокоить народ, угрожали, предостерегали. Ничто не помогало. Людей охватил ужас. Они чувствовали себя так, словно вдруг повисли над бездной и цепляются за острые камни. И в криках людей слышалась тревога, и движения их были скованы страхом, и голоса их поражали беспокойством, и горестен был плач их жен. Казалось, если не найдут они себе бога тотчас же, сию минуту, все обезумеют, потому что ведь тогда все пропало, всюду смерть… И наступала ночь, и не приносила никому покоя. Она долго тянулась, потом кончалась, и снова наступал день, еще более знойный, еще более тревожный; солнце распаляло сердца…
И среди всех этих толп полуобезумевших людей одиноко и сиротливо толкался один — Авирон, и душа у него разрывалась на части. Падала слава Моисея! Падала вера! Рушился божий чертог!
— Да приди же ты, наконец, приди, пророк! — со стоном простирал он руки и порывался бежать туда, на гору, в ту страшную черную тучу, которая все не оставляла ее.
Найти там Моисея, рассказать ему, что все гибнет, чтобы вернулся он, строитель, и вновь связал своим словом своевольных одиночек. Ведь уже снова восстал Израиль на бога и заменил глас молитвы воплем бесноватого. И оскверняет святыню и путем господа небрежёт. Вернись, праведник! Ты один можешь умолить предвечного и отвести карающую десницу. Вернись!
Но что мог сделать он, мальчик? Да и захочет ли Моисей заговорить с ним, если бы даже удалось его там найти? Поверит ли? И не испепелит ли гора дерзновенного, не убьет ли его камень, как того пса?.. И Авирон только окроплял крик своей души слезами.
V
А однажды людей словно прорвало.
Все проснулись рано, точно с готовым уже решением. Не сговариваясь и не советуясь, сошлись большой гурьбой и, наполнив воздух криками, двинулись к куще Аарона. Движения их были дики, и лица их были лицами тех, кто топчет имя бога. Словно криком и сверканием глаз хотели они подавить укоры совести, словно хотели забыться в вихре безудержных жестов и безумных слов.
И толпа шла и по дороге разрасталась; женщины и дети выбегали вперед. Лучше всего было детям: они носились среди кущей, подымая такую пыль, что ничего не было видно, подхватывали обрывки речей старших и выкрикивали их, как непреложные истины; а взрослые, слыша свои мысли, повторенные в воздухе тысячи раз, исполнялись уверенности, что и в самом деле произнесли великие слова. И обе стороны были довольны.
Вот и куща Аарона. Толпа стала, и крик окреп, перешел в неистовство, само порождающее потребность в крике. Тот, кого Моисей оставил за себя, вышел бледный, дрожащий и долго не мог произнести ни слова, оглушенный толпой.
И только когда она затихла, заговорил, но слова его были такие простые, такие… обыденные! О, разве так сказал бы Моисей?
— Чего хочет от меня Израиль? — Это, только это произнес Аарон. Голос его дрожал и рука нервно комкала бороду.
Диким воплем ответила госпожа толпа, празднуя свою силу и смирение предводителя. Ничего нельзя было разобрать.
Аарон просил, чтобы кто-нибудь один или хоть несколько вышли вперед и высказали волю народа, но ничто не помогало — говорили все разом. И размахивали палками перед самым лицом Аарона, и женщины кричали ему прямо в уши:
— Сделай нам бога! Довольно обманывать! Мы хотим иметь бога, как все люди!
А другие вопили еще громче:
— Где твой Моисей? Где этот златоуст, который наврал нам с три короба о какой-то там земле? Дай нам его, мы разорвем его тут на куски и кровью его напоим песок пустыни, может, хоть этим умилостивим здешних богов, и они не уморят нас здесь голодом и жаждой и не убьют вражескими стрелами.
— Да он уже сдох, тот Моисей, там, на горе! — кричали третьи. — Думаешь, мы не знаем?
— Ты здесь вместо него! Так давай нам бога, а то мы убьем тебя вместо брата!
И Аарон испугался. Он и сам теперь сомневался в душе: а что, если Моисей и впрямь погиб? Вот уже скоро полтора месяца, как брат ушел, — и ни слуху ни духу. И Аарон вообразил себя во главе этого дикого, своевольного народа, и душа его затрепетала: «Что я сделаю с ними, с этими людьми, упрямыми, как быки? Дурно поступил брат, именно меня поставив здесь…»
Беспомощный, робкий Аарон готов был безропотно отдать тяжкое бремя власти над Израилем, знать бы только кому. Вот и теперь: он и не пытался защищать закон, установленный братом, и не посягал обуздать народ, потому что сам понимал — ничего из этого не выйдет. Он только просил женщин отдать свои серьги и кольца и все украшения, чтобы сделать из них бога: наивный старик думал, что женщинам станет жаль драгоценностей и они возопят и сдержат своих мужей.
Но Аарон не умел оценить того, что называется человеческой одержимостью. Стоило только сказать ему о золоте, как женщины стали срывать с себя все, что было на них золотого, а мужчины следом за ними побросали в кучу свои шейные обручи, нагрудники и пояса с золотыми бляхами; те, у кого не было при себе золота, побежали к кущам за спрятанным в тайниках; и не прошло и двух часов, как перед кущей Аарона собралась большая груда всевозможных золотых украшений.
И Аарон увидел решимость Израиля и смелость, с которой народ порывал с законом Моисея. Он еще пытался оттянуть время, говорил, что вот, мол, надо сделать большие приготовления, что придется долго лепить форму, составлять разные порошки и прочее, — словом, что все это не так просто, как иные себе представляют. Но толпа вытолкнула вперед старого и прославленного мастера Веселиила и понуждала его взяться за работу.
— Этот сделает быстро!
— Ого! Да еще как!.. К нему и египтяне шли, когда надо было отливать богов.
— Эй ты, старый пьянчужка! А ну покажи Аарону, на что ты способен!
Веселиилу пришлось громко при всех дать согласие, и только после того, как он заверил, что бог будет готов завтра, самое позднее послезавтра, люди успокоились и с песнями и криками радости разошлись по кущам.
— Вот теперь и у нас будет свой настоящий бог.
— Пусть ведет нас дальше, до каких пор нам здесь стоять?
— Зачем дальше? Пусть лучше вернет нас в Египет.