Вот как обстояли дела, когда ноябрьским вечером 1688 года паркет ганноверского дворца на берегу реки Лайне скрипел под каблуками Филиппа. С порога огромного зала, где собрались придворные, камергер провозгласил:
— Граф Филипп Кристоф фон Кенигсмарк!
София Доротея знала, что рано или поздно он появится, и была готова к встрече. И все же при звуке его имени ее сердце затрепетало с неожиданной силой. Ее смятение усилилось, когда она увидела, как он уверенно шагает к трону ее свекра сквозь толпу царедворцев, тихо расступавшихся перед ним и шептавших ему вслед льстивые слова. Минуло шесть лет: теперь Филипп был мужчиной в расцвете сил, осознавшим свои достоинства, и молодая женщина немедленно ощутила всем своим существом его притягательность. В считанные мгновения плохо затянувшаяся рана вновь обнажилась и стала кровоточить, не позволив юной даме вкусить счастье оттого, что он предстал перед ней еще более гордым и неотразимым, чем прежде.
Сам Кенигсмарк умело скрыл охватившую его при виде принцессы бурю чувств. Ему понадобилось всего несколько секунд, чтобы понять, что властвующий при этом дворе удушливый этикет служит прикрытием для самых гнусных похотей и что София Доротея подвергается здесь неусыпной слежке, за ней шпионят все эти ревнивцы и ревнивицы, которым она мешает и которые презирают ее или попросту ей завидуют. И немудрено: она стала еще очаровательней, чем раньше, еще трогательнее с этой ее уязвимостью прекрасного растения, задыхающегося в затхлой атмосфере. При виде Софии Доротеи в Филиппе не только ожили давние чувства, но и пробудилось желание, острота которого стала для него неожиданностью; все это окрашивалось состраданием, какого не может не испытать порядочный человек при виде чужого несчастья.
Конечно, ощущая угрозу, исходившую от грубых физиономий ее мужа и свекра, Филипп тщательно скрывал свои чувства. В этом ему помогало разочарование: в тот вечер, как и потом, София Доротея в его присутствии не поднимала глаз. Это внушало ему подозрение, не забыла ли она его, как обещала в том ужасном письме, которым разрывала с ним отношения.
Раз так, то новый полковник не мог не заскучать при этом дворе, где лучшим и самым невинным развлечением — не считая, правда, театра! — были пиршества, на которых торжествовало чревоугодие и опорожнение огромных бочек спиртного, словно то были куриные яйца. Отдавая должное своим привычкам и потребностям, молодой граф не чуждался мимолетных связей с придворными дамами и актрисами. Окончательно развеяла его скуку гибель дяди, Конисмарко: Филипп помчался в Венецию, за дядюшкиным прахом и немалым наследством. Если бы он не был обязан доставить останки в Агатенбург — а также подписать контракт с Ганновером! — то он охотно остался бы на берегу Адриатики.
Итак, он воротился назад, но на сей раз с деньгами, поэтому приобрел милый домик близ летнего дворца Херренхаузен, немного в стороне от города, чьей главной жемчужиной был парк во французском стиле. Помочь ему устроиться Филипп попросил младшую сестру, к многочисленным талантам которой — образованности, музыкальности и артистичности — добавлялся тонкий вкус и достоинства хозяйки дома, чему вовсе не мешал ее юный возраст. Аврора откликнулась на зов брата и взяла с собой Ульрику.
Она провела у него почти два года, за которые успела прочувствовать сгущавшуюся вокруг него драму. Вернувшись из Венеции, Филипп быстро обратил внимание на интерес, который проявляла к нему графиня Платен. Фаворитка курфюрста ясно дала ему понять, что не прочь повстречаться с ним подальше от сквозняков, хозяйничающих в гостиных и галереях дворца. От праздности, от любопытства — уж больно скандальной была у этой особы репутация! — а также из желания украсить увитую париком голову своего государя новыми рогами Кенигсмарк откликнулся на этот зов и стал иногда навещать «эту Платен» в пышной спальне ее имения Монплезир.
Она была уже не молода, но сохранила красоту, а также пыл и изощренность в любовных играх. Ради этого мужчины, нравившегося ей, как никакой другой, она пустила в ход весь свой арсенал соблазнения, все уловки, при помощи которых надеялась навсегда его околдовать. Но добилась совсем другого: мимолетный каприз перерос у нее самой в жгучую страсть. Она так влюбилась в красавца полковника, что проявляла теперь невероятную чувственную разнузданность.