Она внимательно наблюдала за мной, видимо стремясь понять, что именно я знаю.
— Жаль это делать, не правда ли?
— Конечно, миссис Камерон. Я не хочу трогать клумбу.
— Хватит ли у вас мужества не выполнить распоряжение мистера Камерона и не трогать клумбу до будущей недели, если я вас попрошу об этом?
Она с живостью улыбнулась, но легкая дрожь в ее голосе ясно свидетельствовала о том, кому требовалось мужество.
— Чтобы дать мне время еще раз поговорить с ним об этом.
Она посмотрела в сторону клумбы и с некоторым смущением приложила палец к губам.
— Это просто… невинная выдумка. Гансу не следовало так поступать. Но его здесь больше нет, и хочется, чтобы клумба осталась как есть, правда?
— Она засажена великолепно, миссис Камерон, — с профессиональной уверенностью и с большим энтузиазмом заметил я. — И время рассчитано абсолютно точно. Середина зацветет, как раз когда алиссум распустится.
— Значит, вы не тронете клумбу. Я скажу мистеру Камерону, что просила вас об этом.
— Благодарю вас, миссис Камерон, в таком случае я не дотронусь до нее.
По-видимому, она прочла на моем лице, как я восхищаюсь ее храбростью, и поняла, что я знаю многое, потому что вдруг опустила глаза и поспешно ушла. Я исподтишка наблюдал, как она ходила по саду, сорвала несколько цветов, остановилась на минуту-другую у роковой клумбы — и скрылась в доме. Больше я ее не видел.
Да и миссис Бригс почти не показывалась. Я думал, что, может быть, узнаю подробности за обедом, но так как миссис Камерон была дома, решил поесть на ящике у южной стены гаража. Однако миссис Бригс успела бросить мне только несколько торопливых слов, когда я относил чайник на кухню. Она сказала, что в доме, «кажется, дело подошло к развязке».
— Она мне не все говорит, садовник, но позавчера вечером я слышала, как она грозилась уйти из дому, если он не сделает так, чтобы Маргарэт вернулась. А он только смеялся над ней. Он знает, что у нее нет ни гроша. Я стояла в передней и слушала. «Вы пугаете меня, Барбара!» — сказал он и сейчас же включил приемник на полную силу… А она рыдала на диване. Сейчас здесь настоящий морг. Только при Маргарэт еще можно было жить с ним под одной крышей. Смотрите не проговоритесь, когда встретитесь с ним.
— Обо мне не беспокойтесь, миссис Бригс.
Я уже рассказал ей о просьбе миссис Камерон не перекапывать клумбу.
— Все равно после той среды меня здесь, наверное, уже не будет.
Она тревожно посмотрела на меня.
— Да, тут сомневаться не приходится. Этот человек не любит, чтобы ему перечили.
— Я не миссис Камерон.
— Бедная женщина! Ужас, что будет сегодня вечером, когда он вернется. Он пойдет взглянуть на клумбу, перед тем как войти в дом. Я не думала, что она посмеет сделать это, но ей уже пора постоять за себя. Вам, пожалуй, лучше уйти. Она в гостиной.
Всю остальную часть дня клумба притягивала меня, как магнит. Работа моя была в другом конце сада. Но время от времени я подходил к клумбе, просто чтобы посмотреть, — такую радость мне это доставляло! Меня взволновало то, что миссис Камерон оказалась настоящей женщиной, увидевшей в этой клумбе нечто драгоценное и прекрасное. Маргарэт была ее дочерью, и хотя девушку, по-видимому, увлечение Ганса лишь забавляло, — ее мать, да благословит ее бог, не хотела допустить, чтобы, его чувство зарыли в землю, как дохлую кошку. Я не сомневался, что после моего ухода миссис Камерон спустится в сад и все время до возвращения мужа проведет у клумбы, снова, как сегодня утром, любуясь ею, погрузившись в мечты и наделяя ее поэзией и красками, которых сама была лишена в этом доме, где правит деспот.
И я тоже был одержим мечтой, хотя по возрасту мне это уже не пристало. Какое-то колдовство витало над садом, и по мере того как время шло, мной все больше и больше овладевали мечты; начавшись с очаровательных фантазий, они приобрели трагическую окраску. Все умирает в конце концов, и я видел перед собой послание Ганса не только таким, как в тот день, но и каким оно будет завтра, если Камерон пощадит его, и послезавтра, и до тех пор, пока не выгорит дотла.
Ганс, конечно, знал, что его любовь к Маргарэт была совершенно безнадежной, и в моем мозгу вновь и вновь звучали строки из Томаса Карлейля — прощальные слова Людовика XV, обращенные к Марии-Антуанетте: «Тебя, светлая душа, я никогда, никогда не увижу — во веки веков».
О чем другом мог думать Ганс, когда он писал свое живое послание? Я представлял себе его юное серьезное лицо, склоненное над податливой землей, его умные быстрые пальцы.