Что можно было сказать, кроме: «В самом деле, почему?»
— Последнее время я все думала, — продолжала миссис Миле, — что Кен слишком много работает. Как только он входил, он без сил валился на стул. Он клал ноги на стол, чтобы они отошли, а я говорила: «Сынок, ты переутомляешься. Не надо так». — «Сейчас война мама», — говорил он. И я знаю, он хотел сделать все что мог, чтобы помочь тем, кто воюет. Он и его отец гордились, что шахта работает много месяцев без остановки.
Каждый скажет вам, что мой Кен был хороший, скромный мальчик: не пил и не курил. Он всегда приносил мне весь свой заработок и потом брал у меня на карманные расходы. Вы не представляете, какой он был заботливый, как старался делать все, что мне приятно. Недавно, когда я лежала в больнице, он прислал мне букетик этих розовато-белых лесных фиалок — он сам их нарвал — и записку: «Поправляйся и возвращайся скорей домой, мама…» И вот он умер. Он, а не я. Что могу я теперь для него сделать? Украсить его могилу! И только!
На шахте в зарослях снова кипит работа. Битва за уголь продолжается. А старые вагонетки все так же тащатся в темноте по узким штрекам, а когда рабочий день кончается, стоят в ожидании среди деревьев, освещенные солнцем.
Шахтеры Норт Уолла не забудут паренька, который погиб из-за разболтанного сцепления, из-за испорченных вагонеток, из-за узких проходов и отсутствия ниш для укрытия.
Безусловно, какие-то меры будут приняты, и жизни других юношей не будет подвергаться ненужным опасностям. Но товарищи навсегда запомнят, чем они обязаны Кену Милсу, и будут чтить его память.
Вэнс Палмер
Отец и сын
Перевод Б. Вавилова
С утра мы держали наготове стадо в две-три тысячи голов и медленно объезжали его, давая животных пастись в высокой траве, доходившей им до живота. День обещал быть на редкость чудесным. Ночь была ясной и прохладной, а с восходом солнца подул теплый ветер, проносившийся над влажной равниной, слегка волнуя желтую траву, похожую на созревшую пшеницу. В прозрачном воздухе удивительно четко вырисовывались черные стволы акаций в миле от нас; время от времени парами взлетали индейки и, неуклюже покружившись, исчезали в голубом небосводе.
Сонная истома дня, становившегося все жарче и жарче по мере того как поднималось солнце, передалась и лошадям. Они лениво бродили вокруг стада, на ходу пощипывая сладкие побеги, скрытые в высокой траве. А мы, развалившись в седлах в самых непринужденных и удобных позах, неторопливо попыхивали трубками. Мы поджидали последнюю партию скота — небольшое стадо, которое Кэнти-метис с сыном гнали от дальнего ручья.
Они прибыли около полудня; тощие быки, трусившие рысцой под щелканье бичей и лай собак, и весь остальной скот, разбредшийся по равнине, начал собираться на полуденный привал. На всей необъятной равнине виднелось всего каких-нибудь три дерева, под которыми можно было укрыться от палящего солнца, и около них самые сильные животные затеяли драку за место в тени, бодаясь и сцепляясь рогами. Среди золотой травы стадо выглядело черным островом, одиноким и неподвижным, если не считать неспокойного движения в центре.
Ярдах в ста от него мы развели костер и поставили греть котелки. Внимательно поглядывая, как бы какое-нибудь животное не ушло, мы перебрасывались замечаниями о предстоящем отборе скота для продажи, который должен был занять весь долгий день. Отобрать предстояло голов четыреста и примерно столько же молодых быков и телок для клеймения, так что до захода солнца даже самый молодой из нас успеет наездиться досыта. А самым молодым был Стив — единственный сын Кэнти-метиса, худенький мальчик лет четырнадцати, с гибким телом, подвижными чертами лица и быстрыми черными глазами, которые, казалось, замечали все, что попадало в поле их зрения. Отчаянный и способный наездник, он знал клеймо каждого купленного животного на пастбище и возраст всех жеребят, носившихся по лесистым склонам. Он даже в самую темную ночь мог найти дорогу через густые заросли мульги и всегда знал, в каком из каменных колодцев есть вода. В окружающей его жизни почти не было тайн, которые он не разгадал бы, и все же его глаза не утратили выражения наивной непосредственности, и смех его оставался по-детски свежим. Он мастерски рисовал угольком лошадей и собак и целыми днями болтал с отцом и чернокожими.
Но большую часть времени он проводил со своим отцом. Кэнти был сухощавый мужчина лет сорока, сутуловатый и с больными суставами, услужливый и покорный. Когда-то он тоже был хорошим наездником, но в жизни его наступил тот период, когда спокойная кляча и тень на привале таят в себе больше соблазна, чем упоение бешеного галопа, при котором на каждом резком повороте коня рискуешь сломать шею. А теперь он исполнял на ферме всякую легкую черную работу, чинил проволочную ограду и следил за тем, чтобы в сарае всегда были дрова. Это была неприятная и скучная работа, но он выполнял ее со спокойным достоинством; он помнил, что его отец был белым, носившим славное имя, и что, хотя сам он пария, все же огромная пропасть лежит между ним и чернокожими, которые едят руками и спят вместе с собаками.