Петр еще раз прошелся по комнатам. Всюду грязные тарелки, недопитые фужеры и набитые окурками пепельницы. Улучив момент, Петр завернул в салфетку два бутерброда с семгой и уместил их во внутреннем кармане. Наваливалась усталость, и он задумался, как доберется домой.
Косые струи дождя хлестнули по лицу, едва Петр вышел на крыльцо. Было темно, как осенью, а по двору метались отблески красно-синих мигалок на исходящих паром правительственных лимузинах.
— У вас какая машина? — спросил возникший сбоку охранник.
— Я… — Петр замялся, — я со Степановым…
— Ноль-десятый, ноль-десятый, — сказал охранник в трубку радиотелефона. Через мгновение одна из Машин тронулась с места. Какой-то мужчина раскрыл над Петром зонтик и проводил к открывшейся изнутри дверце.
Петр не успел опомниться, как уже сидел на заднем сиденье автомобиля. Водитель разговаривал со Степановым:
— Юрий Григорьевич, в Ольгино все готово, ваш друг здесь. Да, да, понял. К третьему подъезду, через 10 минут. — И повернувшись к Петру, пояснил: — Юрий Григорьевич извиняется и просит подождать. Едем в Ольгино.
1.5. Поддавайте, братцы, жару!
Отъехали на трех машинах после того, как в багажники погрузили десяток тяжелых коробок. Степанов воспринял присутствие Петра само собой разумеющимся, но сам Петр чувствовал себя незваным гостем. К тому же, кроме Степанова, в машине сидели еще двое и было неловко спросить о деньгах, которые он обнаружил в кармане нового пиджака.
— Ну все, отмучились! — облегченно вздохнул Степанов, едва выехали за ворота.
— «Папа» доволен? — спросил один из сидевших сзади.
— Как же, дождешься! П…лей не выдал, и на том спасибо. А теперь, как в песне поется: подожди немного — отдохнешь и ты, — сказал Степанов.
На том разговор оборвался — все устали. Меж тем дождь усилился, дальний свет едва доставал до шедшей впереди машины ГАИ с мигалками и ревущей сиреной. Мерцающая пелена мрака неслась назад, и в боковом окне не было видно ни зги.
Через полчаса остановились у ярко освещенного подъезда. Несколько человек с широкими зонтами ждали гостей на ступеньках.
— В баньку — самое время, с веничком, — сказал кто-то, выходя из машины.
— Лучше Женечку с Венечкой, тогда и веничек не нужен, — услышал за спиной Петр.
— Будет Женечка, будет Венечка, всем хватит, — рассмеялся Степанов.
Прошли через большой холл с баром, спустились в раздевалку с янтарно-желтыми деревянными стенами и глубокими кожаными креслами. Быстро раздевшись, Петр первым вошел в парилку. На градуснике было больше ста двадцати. Обжигало даже через сложенное вчетверо толстое полотенце. Обильная испарина вышла сразу, хмельная дурь сменилась ленивой истомой. Изредка напоправил, — на лбу подбежавшего блестели капельки пота.
— Убери этого лохматого, Васильич, а то в тарелки волосьев насыплет! раздраженно сказал Степанов, но тут же улыбнулся проходившему мимо худощавому человеку.
— Здорово, Паша! Как себя чувствуешь, именинник?
— Все шутишь? Гляди, Юра, дошутишься, — ответил тот и отвернулся.
— Кто это? — спросил Петр.
— Ты что, Пашу Коше лева не знаешь? — удивился Степанов.
— Тот самый, кагэбэшник?
— Ну, кто об этом теперь вспомнит! Он уже давно на гражданке.
Кошелев выглядел озабоченным и усталым, но сбившийся на лоб светло-каштановый чубчик и смешные усы придава ящик стола. И тут почувствовал беспокойство, кружилась голова, во рту было сухо. Взглянув на часы, Петр решил зайти в соседнее кафе ненадолго, но просидел там до поздней ночи.
Придя домой, он сразу уснул, даже поленившись раздеться. Поначалу сон был глухим и плотным, как чернота ночи. Краски и звуки проступали постепенно и медленно. наконец он увидел песчаный, поросший соснами берег и себя, будто идет вдоль кромки воды рядом с Ирой.
— Миленький мой, ты ни в чем не виноват, не терзай себя. Когда ты мучишься, мне тебя так жалко, что жить невмоготу, и я понимаю, что все лучшее в жизни- это ты. Как мне дальше жить — не знаю, — говорила она, и Петр проснулся, еще чувствуя тепло ее рук.
Он встал и напился холодной воды из-под крана, морщась от ее жесткого химического привкуса. возвращаясь в комнату, споткнулся о груду приготовленных на выброс бумаг и наугад поднял с пола несколько пожелтевших машинописных листов.