ЮЛИУС (ПОСЛЕ ПАУЗЫ): Родная моя. Ты же знаешь, что ничего из того, что я сделал… и из того, что заставил себя сделать, я не делал ради себя. Или ради пустого фантома. То, куда мы идем, – это не мираж, это место, которое должно быть непременно достигнуто. Иначе вообще мало что имеет смысл. И мы его достигнем. И, хотя нам предстоит еще долгая дорога, мы уже прошли по ней многие и многие километры, и мы вовсе не в начале пути, как ты сказала.
ДУБРАВКА: А если ты все-таки не построишь того, что должен… Или даже построишь, но все равно в один прекрасный день к тебе придет человек и станет судить, как ты ответишь ему, как докажешь, что все, что ты делал, было благо и во благо народа?
ЮЛИУС: Я постараюсь рассказать все, как есть.
ДУБРАВКА: Все, как есть? Или все же утаишь что-то?
ЮЛИУС: Если только то, что он просто не сможет понять.
ДУБРАВКА: А если он все равно не поймет тебя и не согласится с тем, что все, что ты делал, – это благо и делалось во благо?
ЮЛИУС: Ну что ж, значит, пусть судит по степени собственного разумения. Думаю, я готов к тому, что могу быть осужден не по правде, если я был честен перед самим собой.
ПАУЗА.
ДУБРАВКА: А если тебя будет судить высший суд? Представь, тебя призвал бог?
ЮЛИУС: Тогда, думаю, мне нечего бояться несправедливого суда. Если какой-то суд и может быть всеведущим и беспристрастным, то только высший.
ДУБРАВКА: Хорошо, но ты когда-нибудь задумывался, что перед этой высшей истиной то, что ты делал, может вдруг оказаться совсем другим, чем то, как ты это себе представлял, чем то, во что ты верил?
ПАУЗА.
ЮЛИУС: Родная, к чему ты клонишь?
ДУБРАВКА (ВЗДОХНУВ): Разве ты можешь заботиться о людях, которых не любишь?
ЮЛИУС: Почему ты считаешь, что не люблю? Я люблю наш народ. Разве не он – самое главное?
ДУБРАВКА: Народ. Но любовь ли это? Где этот народ? Не в голове ли? А что тогда в действительности? В действительности-то есть люди. А вот любишь ли ты самих людей, если взять их по отдельности?
ЮЛИУС: Я люблю очень многое в них. То, чем они могут стать. То, что по-настоящему достойно любви.
ДУБРАВКА: Но это же значит, что ты их не любишь. Потому что каждый из них – это не только то, каким он может стать, но и то, какой он есть сейчас. И если ты любишь человека, ты не разбираешь его на составные части. Вот ты любишь меня, но я ведь не абсолют, я состою не только из того, что достойно любви, но и из недостатков, из слабостей. И, тем не менее, ты говоришь, что любишь меня. Или во мне ты тоже любишь только какую-то часть, а всего остального просто предпочитаешь не видеть?
ПРОДОЛЖИТЕЛЬНОЕ МОЛЧАНИЕ, ПОТОМ СЛЫШНО КАК СКРИПИТ ПАРКЕТ, ОТКРЫВАЕТСЯ И ЗАКРЫВАЕТСЯ ДВЕРЬ. КОГДА СПУСТЯ ПРИМЕРНО ДЕСЯТЬ МИНУТ РАЗГОВОР ВОЗОБНОВЛЯЕТСЯ, ОБСУЖДАЮТСЯ ПОВСЕДНЕВНЫЕ БЫТОВЫЕ ВОПРОСЫ.
18
8 августа 1993 г. страну потрясла страшная весть о смерти супруги Председателя Юлиуса. По горячо любимой всеми Дубравке был объявлен трехдневный всенародный траур. Эти три дня были объявлены нерабочими, чтобы каждый желающий мог прийти в храм Пречистого Вознесения и попрощаться с усопшей. Всеобщее горе было столь велико, что некоторые люди, казалось, лишались рассудка и в состоянии временного помутнения начинали искать следы заговора, происки врагов, пошли слухи о том, что Дубравка была отравлена. Дабы пресечь эти глупые толки, «совершенно неуместные в дни печали и памяти», Председателю Юлиусу, тяжело переживавшему утрату, но по-прежнему несломленному, пришлось выступить со специальным заявлением, в котором он опроверг все подобные домыслы.
До сих пор очень хорошо помню те дни. Очередь в храм растянулась на несколько кварталов и люди, собравшиеся, чтобы почтить память Дубравки, стояли по несколько часов. Многие разбили палатки и оставались возле храма на протяжении всего траура.
Первый день был пасмурный, небо было обложено хмурыми серыми облаками, а к вечеру поднялся страшный ветер, словно бы сотканный из воя тысяч душ, разом вдруг осиротевших. Ночью разразилась чудовищная гроза, которая смела большинство палаток, переживших порывы вечернего ветра, но даже она не заставила людей разойтись. Из-за непрекращающихся вспышек молний ночь превратилась в какой-то почти-день, но день противоестественный, освещенный не солнцем, а дрожащим, грохочущим электричеством. Лица и фигуры людей, стены домов, брусчатка мостовой – все снова и снова выскакивало из темноты, выхватываемое яркими всполохами, но электрический день похитил почти все краски, оставив нам только черно-бело-синие контрасты.
К утру гроза унялась, однако дождь, то затихающий, то вновь усиливающийся, продолжался весь второй день. Вечером священнослужители во главе с самим Святейшим Любомиром вышли из храма на площадь, чтобы к службе смогли приобщиться все там собравшиеся. Кто-то принес свечи, но их пламя было очень трудно уберечь в такую ненастную погоду, и тогда первоверцы стали раздавать факелы, которые не мог затушить даже дождь. Так мы и стояли, выйдя из палаток и убрав зонты, вода текла по нашим лицам, звучали молитвенные распевы-святопения, а торжественные огни множества факелов, как мне казалось, напоминали о быстротечности времени, о нашей общей утрате и о нашей единой воле.