— Что окончил?
— Да… всего четыре класса гимназии, но не сдал экзамены.
— А писать умеешь?
— Не так, чтобы очень. Но я подучусь!
— Конечно, конечно, — говорит начальник. — Будешь стараться, подучишься. Я вот сам окончил только два класса гимназии, а видишь, какой я человек.
Таким образом, получил я первую государственную должность практиканта и, работая, старался проявить как можно больше безграмотности, что обеспечивало мне блестящую карьеру. И я, может быть, и в самом деле сделал бы карьеру, если бы мои коллеги чиновники не пронюхали где-то, что я кончил университет, и не донесли об этом начальству. Вышестоящие сразу же взяли меня на заметку, а начальник сказал даже, что я фальсификатор, переделавший университетский диплом на свидетельство об окончании четырех классов гимназии. Начали меня преследовать и в конце концов изгнали.
Но я, с тех пор как узнал пути, какими добывают службу, уже не так легко поддавался отчаянию. Подождав некоторое время, пока в правительственных кругах забыли, что я окончил университет, я отправился к начальнику другого министерства.
— Господин начальник, — подобострастно начал я и изложил свою просьбу.
— Кем ты был до этого?
— Капралом.
— А ты когда-нибудь учился?
— Немножко в армии.
— Ну и достаточно, брат, вполне достаточно. Я сам был жандармским поручиком, и вот, слава богу! Если бы повстанцы Карагеоргия[49] были грамотными, никогда бы наша страна не освободилась!
— Правильно! — воскликнул я восхищенно.
И я опять попал на государственную службу, где на этот раз, может быть, пошел бы далеко, если бы не начали против меня бешеную кампанию. Сначала к министру стали приходить анонимные письма, в которых сообщалось, что я окончил университет, а потом газета «Голос», орган нашего министерства, начала открыто писать: «Не может быть прогресса в подведомственной нам отрасли до тех пор, пока в ней работают люди, окончившие университет!» А потом движение приняло такие широкие размеры, что даже в Скупщине был сделан запрос: «Знает ли господин министр, что на государственную службу пробрался человек, окончивший университет?»
После этого, разумеется, житья мне не стало. И в один прекрасный день я опять очутился на улице с «Q. b. f. f. f. s.».
Чтобы успокоить свою совесть, я вставил диплом в рамку и повесил его рядом с другим, тоже вставленным в рамку дипломом, свидетельствовавшим о том, что я принят в члены певческого общества.
Сделав это, я решил, что нашел, наконец, достойное место своему диплому, и опять задал себе вопрос: «Налево или направо? В адвокаты? В журналисты? В артисты?»
И все же государство как родная мать: оно может поступить с тобой несправедливо, но зато и приласкает потом, чтобы загладить свою вину перед тобой. Так было и со мной. Увидев, что я задумался о своей дальнейшей судьбе, и предполагая, что я еще долго буду раздумывать над этим вопросом, государство поспешило на помощь. Чтобы дать мне возможность обдумать, чего же я хочу, оно отправило меня в пожаревацкую тюрьму, объявив приговор, по которому мне предоставлялась возможность два года размышлять, сидя в четырех тюремных стенах.
Поистине редкая забота со стороны государства.
Тюрьма
Первым в новом обществе ко мне подошел ярмарочный воришка, подмигнул мне, как бы желая сказать: «Мы знакомы по Аранджеловскому рынку!» — и по-приятельски протянул руку.
— Добро пожаловать, новичок!
— Рад тебя видеть, приятель!
— Поймали, брат, а, поймали?
— Поймали!
— А ты в другой раз смотри, когда руку в чужой карман суешь. Вот и меня поймали, но я хотел кошелек срезать, а это дело малость потяжелее.
— Меня не за то осудили.
— Не за то? — удивился карманник. — А за что же? Может, за злонамеренный поджог?
— Нет, брат!
— Или как малолетнего — за соучастие в убийстве?
— Нет, не то!
— Так за что же?
— Стихотворение одно написал.
— Стихотворение? — удивился карманник. — Об этом, приятель, кому другому расскажи.
— Я серьезно говорю.
— Ты еще скажи, что тебя посадили за то, что пошел в церковь на святую литургию.
— Не хочешь, не верь.
— Первый раз такое слышу. А что же, каждого, кто напишет стихотворение, непременно отправляют на каторгу?
— Надо бы, но, знаешь, многим удается выкрутиться. И обычно на свободе остаются как раз те, кто пишет плохие стихи.
— А ты хорошие написал?
— Члены и верховного и кассационного суда утверждают, что хорошие.
— А сколько тебе дали?
— Два года.
— Ай-ай-ай! Мне за кражу и то год! Должно быть, скверное это дело — писать стихи.
— Разумеется, скверное. Пока пишешь — мучаешь себя, потом мучаешь редактора, чтобы напечатал, потом мучаешь тех, кто читает, прокурор мучается — ему нужно тебя обвинить, и, наконец, судьи мучаются — им нужно тебя осудить.