Из мяса Пудов уважал лишь собачатину. Целые толпы собак грызлись у него за сараем и ждали своего смертного часа: он их старательно откармливал. Приваживал он собак просто. Загулявшую какую-нибудь сучку он выводил вечером за забор, и она собирала вокруг себя за ночь целую свору голодных псов. Утром она уводила их в загон. За это хозяин разрешал ей жить подольше, но и заживаться тоже не давал.
Мясо он рубил на пороге, а потом варил. Дымные, вкусные куски собачатины он раскладывал не спеша по столу, делил, резал их, заливал и закапывал все вокруг себя жиром, лучшее оставлял себе, худшее отдавал свиньям. Да и собаки тоже не брезговали.
По воскресеньям он стряпал пельмени. Подвязав клеенчатый передник, он сек мясо на куски и чисто вымывал его в колодезной воде. На фанерном, дожелта отскобленном столе у него была привернута широкогорлая мясорубка, и, подставив под нее глубокую эмалированную миску, он наворачивал собачьего фарша. Потом заводил огонь. Пока растапливалась и нагревалась печка, он накатывал бутылкою огромных, с ладонь, сочней, защипывал в них мясо и курил. Потом варил и ждал Петруху.
Воскресный этот порядок был заведен давно, и не изменял ему Пудов ни разу. Раньше, когда Ирка училась в интернате, он ездил с этими пельменями по воскресеньям к ней. Отстряпавшись, он уминал их ложкой в литровой банке, брал с собой Пиратку, и они ехали автобусом в город. Пиратка сразу же прошмыгивал под сиденье, но езды обычно не выдерживал и начинал скулить и высовывать свой нос на полдороге. Рассерженная кондукторша высаживала их обоих, и они добирались до города пешком. Пират о своем поведении жалел, но поделать с собой ничего не мог. Запах бензина доканывал уж и без того его слабое обоняние, и он просился наружу. Виновато он бежал за хозяином и держался на всякий случай подальше… Но хозяин Пирата не трогал. Он вообще был ласков с собаками, а особенно с теми из них, кто верно ему служил. За свою долгую жизнь на кладбище Пудов переменил немало собак, всегда называл их Пиратами и сажал на медный ошейник. Так они не отгрызались и не обрывались. Выслужившего и ослепшего пса он награждал тем, что не съедал его, а просто отпускал на волю.
Они приходили в город и заходили в магазин. Долго стояли они перед витриной и смотрели на слюдяные кульки с пряниками, конфетами и печеньем, но покупали почему-то всегда кралек. Они брали их целую связку, но сами никогда не пробовали, а относили все Ирке.
Ирка их ожидала у входа. Она сжимала в руке тетрадки и смотрела на отца печальными глазами. Почему-то ей было грустно.
Они входили в большой, огороженный частой сеткой двор, садились на траву и разворачивали газету.
— Ешь, Ирка! Это тебе не государственное! — выкладывал Пудов свои гостинцы и принимался просматривать тетрадки.
Училась Ирка хорошо, писала крупно и чисто, и он с удовольствием прочитывал все ее изложения и диктанты. В тетрадки по арифметике он никогда не заглядывал — не любил. Ирка съедала свой гостинец с удовольствием. Выскребывала из банки застывший пластинчатый жир и сосала его, как конфету. Потом переходила на баранки. Дожидавшийся подачки Пират сидел, высунув язык, тут же, но, увидев, что надеяться больше не на что, убегал и гонял вместе с мальчишками мяч.
Потом Пудов доставал из-за козырька иголку и просил что-нибудь почитать Ирку наизусть. Она долго терла переносье и что-нибудь припоминала. Знала Ирка всего много, особенно из Пушкина и Некрасова, и пока отец ей чинил обувь, она громко, с воодушевлением читала. Но заканчивала Ирка свое выступление неизменно: «Камень на камень, кирпич на кирпич…» Этот стих особенно нравился ей, и отцу он нравился тоже. Потом они прощались. Он свертывал в карман свою сальную газету, гладил дочь по щеке и звал Пирата. Она провожала их немного за ворота и просила приезжать опять. Отец уходил быстро, не оглядываясь, но Пиратка по нескольку раз возвращался к ней и лизал ей на прощание лицо.
Теперь же угощался его пельменями только один Петруха. Выриха давно померла, и Петруха снова жил, как прежде, в своей непоправленной хате. Так же он скитался по поселку без дела, так же работал иногда на тарном, так же хватался руками за голову, когда донимали его на улице пацаны. Курей больше Петруха не держал, зато завел себе на горе корову. Корова была хороша, приземиста, доилась и телилась исправно, но доить его к себе не подпускала. Приходилось просить каждый раз соседку, Синцовского Пашки дочь. Та охотно соглашалась, выдаивала корову хорошо, но и молока брать себе не стеснялась. Петруха молока не жалел и еще обещал подарить ей нового, как будет, бычка.