— По-моему, — сказал Насреддин, — ты слишком мрачно смотришь на вещи.
— На вещи?! — выпучил глаза Абдула. — Где ты увидел здесь вещи?! За каждой веревкой скрывается ядовитая змея, готовая укусить тебя в любой момент. Каждое неосторожное слово готово оборотиться черным заклинанием, низвергающим тебя в ад или исторгающим оттуда сонмы кровожадных демонов! Каждый воробышек готов выклевать тебе глаза, как только ты потеряешь бдительность. Каждая шлюха норовит заразить тебя триппером. Каждый продавец пытается тебя обвесить. Начальство все время химичит с зарплатой. Сантехник, сука, третью неделю не приходит. А сегодня утром кто-то насрал у меня на пороге, а ты говоришь — жизнь прекрасна и удивительна?!
— Ну, не то чтобы удивительна…
— С каждым моим шагом, — строго сказал Абдула, — я чувствую, как эта чертова пленка трещит и прогибается под весом моего тела. И в этом нет ни фига прекрасного и удивительного.
Насреддин решил тактично промолчать. Замолчал и Абдула. Через некоторое время он все-таки отложил перо, захлопнул книгу и воззрился на Насреддина.
— Знал я одного человека, который побывал в аду.
— Что?! — вздрогнул Насреддин.
— Мой учитель, — объяснил Абдула, — был тем, кого называют восставшим из ада. Хэллрейзер, понял? Так вот. Ему довелось умереть, побывать в аду и вернуться.
— Как же ему это удалось?
— Достаточно лишь захотеть, — пожал плечами Абдула, — так он сам мне объяснил. Адские страдания столь тяжелы, что на желание от них избавиться попросту нет сил. Но мой учитель был чувак неслабый. Сил у него хватило — ровно настолько, чтобы захотеть. И этого оказалось ровно столько, сколько нужно. Кипящим кровавым плевком его низвергли из адской пасти в наш мир.
— Он, должно быть, почувствовал себя наисчастливейшим человеком на земле, — предположил Насреддин.
— Как бы не так, — возразил Абдула. — Мой учитель всегда сидит на измене, а в момент возвращения — совсем чуть голову не потерял. Ты только представь себе — вокруг люди ходят, улыбаются, ни о чем не подозревают, а он несет в себе целый ад, смотрит вокруг и ужасается!
— Чему же?!
— Ну, как… Вот, например, иду я вдоль детской площадки, а там в песочнице ребенок пасочки лепит. Я же ему в любой момент голову могу оторвать или ноги-руки повыдергивать. Страшно ведь?
— А зачем? — не понял Насреддин. — Зачем ты его?
— В том-то ведь и дело, дурак, что просто так, безо всякой на то уважительной причины! Вот гляжу я на тебя и вижу, что ты ни в коем случае не схватишь меня за волосы и мордой в камин не сунешь, а гляжу на себя — и не знаю, убью я тебя сейчас или нет..?
Насреддину стало не по себе. “На улице, конечно, холодно, подумал он, но все как-то спокойнее…”
— Знаешь, — сказал он Абдуле, — меня, наверное, Фатима дома заждалась. Беспокоится, наверное. Пожалуй, пойду я. Домой.
— Как хочешь, — пожал плечами Абдула и снова раскрыл свою книгу. — Только не воображай, что, выйдя из моего дома, ты сходишь с тонкой пленки безумия на твердую почву реальности. Там, за порогом, быть может, эта пленка еще тоньше… Привет Фатиме!
Рассвет застал Ходжу Насреддина бегающим туда и обратно по улице — настолько он озяб. “Хорошо, — думал он, — что есть на свете такие люди, как Абдула. Наверное, это для чего-нибудь нужно, Аллах ведь лишнего не придумает… Слава Аллаху… Мне жарко… Мои ноги наливаются теплом… тепло разливается по позвоночнику… мои руки наполняются теплом…”
52. Как я стал древним греком
Стать древним греком — не так уж и весело, как это может показаться на первый взгляд. Потому что первый взгляд не обременен осознанием времени, он весь с потрохами умещается в один короткий миг. Но далее следуют второй, третий и, что самое страшное, тридцать третий и три тысячи триста тридцать третий взгляды, и так далее до бесконечности. А это уже напрягает. Хорошо, к примеру, выпить пива (ничего крепче я не пью и, тем более, не нюхаю и не ввожу себе внутривенно) и часок побалдеть. А представьте себе, что час прошел, а балдеж остался. Он ведь, как ни крути, вам не родной. Но будь он и трижды желанным гостем, все равно… ну, пускай хоть родной, как жена или дедушка — когда лимит времени исчерпан, осточертеть может кто угодно. Я сам себе могу, дьявол меня побери, осточертеть так, что хоть на стену лезь, если вовремя не остановлюсь. Так что же тут говорить о чем-то совершенно мне чужеродном, что лишь изредка навещает меня, каждый раз удивляя своим визитом? И вот, представьте себе, что в один прекрасный день этот визит неопределенно затянулся. Не станете ли вы паниковать? Но, возразите вы мне, речь ведь идет не о чем-то нежелательном, вроде похмелья, депрессии и прочих суицидальных настроениях, а о кайфе! Согласен. Кайф для нормального человека — редкий и желанный гость, но загвоздка именно в том, что мы привыкли не кайфовать, а страдать всякой ерундой, и эти привычки (из которых, строго говоря, и состоит наша личность) тоже любят жить и тоже не хотят умирать, даже если это привычка хотеть смерти. Короче говоря, кайф кайфом, а все-таки как-то неуютно. Хочется хоть на минутку впасть в депрессию, послать кого-нибудь на три веселых буквы или просто выразить тихое недовольство жизнью. Потому что стать древним греком — это одно, а быть им — совсем другое, к этому еще надо привыкнуть.