Как Гераклит, которого всю его недолгую жизнь мучил вопрос: одно ли и то же солнце восходит по утрам, или же это – каждый день возгораются новые светила, так и я: я внезапно понял, увидел, что из кучи-малы все время вылезает один и тот же кролик.
То есть – получается – что нет никакой борьбы за яблоко. Просто один, самый первый кролик, начинает есть яблоко, увидев его неподалеку от себя. Потом к нему подбегает другой кролик. Но он не дает ему яблока. Потом вокруг образуется куча-мала. Но кролик, самый первый кролик, невозмутимо продолжает есть свое яблоко, а когда давление кучи становится ему невыносимым, он просто выходит из нее и снова – продолжает свое яблоко есть.
Как будто бы кучи не существует вообще. Как будто бы нет никаких других кроликов. Будто бы он один и есть – самый главный кролик, кролик кроликов, тот, кто первым увидел яблоко.
То же самое происходит и тогда, когда кто-то образуется в общаге офицеров с ченчиной – происходит куча. Вот почему мы и проскочили на этот раз Харьков, и спокойно поехали дальше. А в тот торжественный миг, когда Серега в Запорожье жаворонков сделал и ченчина, обидевшись на Серегу, в Москву отправилась, мы не стали возвращаться в Харьков, а прямиком направились в Гурзуф. Здесь и заканчивается тот период Яшиных рассказов, который повествует о том, как мы с Серегой в Гурзуф факом ехали.
Дезодорант
Этот рассказ мы иногда с Пшикалкой путаем, но о Пшикалке речь впереди. Всё дело в том, что вместо Пшикалки здесь фигурирует Дезодорант, играя почти такую же роль, что и Пшикалка.
Ворвались мы как-то в Гурзуф, разбухались и потерялись. Это было как раз в то самое лето, когда мы факом ехали, но ченчин наших в Туле и в Запорожье потеряли, поэтому всё вокруг было окрашено в какие-то подозрительно эротические тона.
И вот, около полуночи, выпускают менты Серегу из ментарни, с Ленинградской-25, а прямо напротив двери – ченчина какая-то стоит, пьяная в пелвис, конечно. И прямо в руку Сереге, несмотря на то, что за его спиной еще тени ментов не растаяли, стакан протягивает.
Смотрит Серега, а в стакане – портвейн Таврический.
Ченчина эта с какими-то чуваками была, и у нее в тот день был день рожденья. И вот, по поводу своего дня рожденья она набрала портвейну, а по поводу портвейна сняла чуваков, и стоит с чуваками, с портвейном напротив Ленинградской-25 и кричит Сереге:
– У меня сегодня день рожденья! Мне сегодня двадцать лет! Выпей со мной за меня!
И Серега, конечно, протянутый стакан выбухивает. И ченчину, естественно, снимает. А чуваков, разумеется, в пелвис посылает. Берет ченчину, которой двадцать лет, и по Гурзуфу с ней, страстно обнявшись, идет и сумку с вайном ей помогает нести.
И вот, идет Серега со своей ченчиной по Гурзуфу и вдруг меня встречает, с моей ченчиной. Надо заметить, что я в тот вечер тоже ченчиной обзавелся, сняв ее в кафе для небухов, где она свиняк забивала. Эта ченчина не бухала, но активно курила траву, поэтому и ходила в кафе для небухов, где на нее нападал большой и страстный свиняк. В принципе, с обдолбанной ченчиной общаться не менее приятно, чем с убуханной, вот я и стал ее по всему Гурзуфу водить и свиняковать всюду, пока Серегу не встретил.
Встретившись, мы галантно раскланялись, приподняв головные уборы: Серега свою фуражку приподнял, а я – свою буденовку. И снова пошли по набережной, каждый своей дорогой и каждый со своей ченчиной.
Тут Серегина ченчина купаться захотела, внезапно. Серега, конечно, понял, что она вовсе не купаться его на ночной пляж зовет. Но вся беда была в том, что прик у Сереги к тому времени уже не стоял, ибо Серега как раз находился на самой вершине своего гурзуфского розбуха. И ченчину эту он снял чисто по инерции, спортивно. Причем, по инерции же, он продолжал с этой ченчиной из Вильнюса быть, и сказал ей, что он никакой не Серега, а Альгис. И вот, когда ченчина сказала:
– Альгис! Пойдем купаться.
То Серега сказал:
– Альгис не купается.
Но ченчина сказала:
– Хорошо, Альгис. Тогда я буду купаться, а ты одежду сторожить.
Серега подумал, что ночью на пляже не от кого одежду сторожить. Но у этой ченчины еще оставался в сумке портвейн. И Серега подумал: А, может быть, когда она уплывет, возьму-ка я ее портвейн и весь выбухаю, как это Еня любил делать.
И вот, разделась ченчина догола и уплыла. Сидит Серега на пляже, портвейн Таврический побухивает и думает:
– А не послать ли мне эту ченчину наприк: все равно ведь он не стоит? А одежду ее – под камнем спрятать: пусть голая домой идет. Как Венера Милосская будет, только с руками.