И это «соломоново предложение» было единодушно принято.
Аксель Спарре покинул Госсовет вполне удовлетворённым – для торжества закона не было никаких препятствий.
День казни был назначен на 1 ноября 1667 года.
Московский посол Иван Леонтьев уехал из Стекольни обиженным и никого из своих людей любоваться на казнь вора Котошихина там не оставил. В Москве и своих казней хватает.
Последние дни Котошихин провёл в обществе своих друзей Баркуши и магистра Гербиниуса. Они навещали его каждый день. Не забывал своего крестника и пастор Крока. Новый лютеранин почти не говорил по-шведски и не знал ни одной молитвы, которая бы нашла прямой путь к новому Богу. За него усердно предстательствовал пастор Крока, и вероятно преуспел в этом. Потому что в день казни Гришка был спокоен, тих и умиротворён. Короткая, но бурная жизнь прерывалась в самом своём рассвете – ему не исполнилось ещё и сорока лет, но гневить Бога и роптать на судьбу было не в правилах настоящего протестанта. Каждому в этом мире предначертан свой путь.
Ранним осенним хмурым утром на Котошихина надели чистое бельё, набросили поверху суконный кафтан, дали в руку крест и посадили в повозку – ту самую, в которой месяца четыре тому назад везли капитана Хорна. Повозку сопровождала стража, составленная из десятка драгунов стокгольмского гарнизона. К процессии присоединились Баркуша с магистром Гербиниусом, фактор, трупоносители, судебный исполнитель и ещё какие-то неизвестные люди. Она неспешно тронулась по улицам Города, миновала Зерновую, Железную и Монетную площади, прогремела по деревянному настилу моста Слюссена и медленно въехала в гору, за которой начиналась Южная Слобода – Сёдермальм, с которой Котошихина связывала не только жизнь, но теперь и смерть. По мере продвижения по Хурнсгатан к процессии присоединялось всё больше и больше зевак. Котошихину показалось даже, что некоторые лица ему были знакомы. Он жадно всматривался в них, надеясь увидеть Марию. Вон, кажется, мелькнула испитая физиономия капитана Гёте, а вон та бабочка, спрятавшаяся за спины, кажется, очень похожа на Ханну, но вдова Анастасиус так и не показалась.
Примерно через час повозка дотащилась до Сёдермальмской таможни, за которой дорога уходила в Эншеде и дальше на юг. Котошихин издалека увидел свежевыстроенный помост – точно такой, как для Хорна, а на нём – монолитную глыбу Юхана из Даларна. На месте предстоящей казни уже собралось много народа, и подошедшая толпа соединилась с ним, образовав вокруг помоста плотное кольцо.
Стража стала разгонять толпу, чтобы повозка с Котошихиным могла приблизиться к эшафоту. Когда она остановилась, откуда-то появился Улоф Крока и ободрительно кивнул своему подопечному. Странное чувство овладело Котошихиным – как будто всё это было не для него, словно всё, что он видел вокруг, происходило с кем-то другим, а он только наблюдает за всем со стороны, как на казне фон Хорна. Он даже чему-то улыбался про себя. В толпе удивлялись и спрашивали: может, он уже подвинулся умом? О чём он думал? Скорее ни о чём. Просто жил.
Стража подхватила его под руки и повела к помосту. Гришка решительным жестом отвёл их руки, сам легко взошёл по лестнице, оглянулся окрест и, увидел неподалёку молодую берёзовую рощицу. Но он не долго любовался этим зрелищем, спохватился и подошёл на край помоста, чтобы низко поклониться толпе.
– Прости, народ православный!
Так он раскланялся на все четыре стороны света, совершенно запамятовав о том, что православным народом на площади и не пахло, что и сам-то он уже две недели числился в лоне учреждения Лютера и что произнёс он эти слова на русском языке, понятном лишь одному Баркуше. Случилось ли это спонтанно, помимо воли или это был намеренный жест Гришки, мы так и не узнаем.
Потом он подошёл к Юхану и опять же по русскому обычаю обнял его. Толпа ахнула и замерла – такого она ещё никогда не видела: жертва смиренно прощается с публикой и обнимается со своим палачом! Палач стоял, не шелохнувшись, и о выражении его лица, скрытого маской, можно было только догадываться.
Машинально совершив обряд, Гришка встал в углу на колени, и к нему тут же присоединился пастор. Он пробормотал слова какой-то молитвы, но Гришка его не слышал – он был уже далеко отсюда. Он шёл с матерью по большой и пыльной дороге, мать держала его за руку и что-то рассказывала про чудо-юдо, леших и водяных; восходящее солнце светило им в глаза, где-то в ржаном поле пели жаворонки, справа от Москвы-реки поднимался пар, а по над рекой разносился певучий медный звон с колокольни Ивана Великого…