Должно быть, любопытство — сильная страсть, если на протяжении тысячелетий столько людей пыталось открыть, прикоснуться, назвать, понять ускользающую действительность с энным количеством измерений. Как кто-то справедливо заметил, мы подобны нарисованным двухмерным человечкам, которым трудно растолковать, что в сантиметре от их листка бумаги существует нечто — третье измерение, не говоря уже обо всех остальных.
Некогда Польские Инфлянты, затем Витебская губерния и, наконец, Латвия. Да-да, я жил там, когда мне было пять лет, и многое помню. Там я впервые открыл для себя бабку Милошо́ву[329], которая курила сигареты, а городок или, скорее, всю компанию живших в нем военных беженцев называла «Люцин-дыропуцин». Кажется, это она читала мне детские книги, издававшиеся в то время в Киеве, в издательстве Идзиковского. Одна из них доводила меня до спазматического плача — она была о мальчике-сироте, который возвращается в свою разрушенную деревню, и куст ежевики оплетает ему ноги, чтобы показать, что под ним могила его матери. Из другой, о кошачьем семействе, которое проводит день в гостях у своей бабушки, я помню бойкого котенка Псика:
Рифмованные книжки на японские темы писал в те годы Ремигиуш Квятковский. Например, рассказ о том, как медуза приняла свою нынешнюю форму. Раньше она выглядела совсем по-другому — у нее была большая раковина. Но когда заболела царица драконов, подводные доктора пришли к заключению, что вылечить ее может только обезьянья печень, и медузу отправили на поверхность моря с миссией. Там она подплыла к острову, где резвились обезьяны, и так расхваливала чудесную страну, из которой прибыла, что одна обезьяна решилась совершить путешествие и вскочила в ее раковину. Едва они двинулись в путь, неосторожная медуза рассказала своей пассажирке о задуманной хитрости. И услышала от обезьяны, что та, к сожалению, оставила свою печень висеть на дереве, но с удовольствием ее возьмет, чтобы услужить царице драконов.
В драконий дворец медуза вернулась ни с чем, за что ее немедленно постигло наказание:
И чтобы у читателя не осталось сомнений, царица
Значит, все-таки помню. Это было в 1916 году, в разгар войны. Именно в Люцине я много рисовал. Солдаты, бегущие в штыковую, военные корабли. Мое тождество с тем мальчиком трудно себе представить — оно на грани веры в переселение душ.
Хотя нет, я по-прежнему ощущаю страсти, которые пробудила во мне жившая на другом берегу реки семья — тоже польские беженцы. Желанное «там», ибо у них всё было другое — заманчивое, прекрасное, лишь бы только тамошние дети захотели со мной поиграть. И крики, когда бабка Милошо́ва силой утаскивала меня домой.
Я никогда не задумывался над тем, где находится Люцин, — он просто был частью наших путешествий по России, — до тех пор, пока мне не попался в руки «Путеводитель по Литве и Белоруссии» Наполеона Роубы, изданный в 1909-м и перепечатанный в 1995 году. И там я нашел Люцин вместе с множеством других знакомых мне местностей былой Речи Посполитой. Иными словами, отправляясь на Восток, мы все еще оставались дома.
М
Я обязан ему значительной частью моего политического образования благодаря журналу «политикс», который он издавал в Нью-Йорке в 1943–1949 годах. Дуайт был яркой личностью и играл очень важную роль в нью-йоркской интеллектуальной среде, где выделялся тем, что был WASP — White Anglo-Saxon Protestant. Он получил отличное образование в элитарной школе, а затем в Йеле и был фантастически начитанным. В молодости — это было в тридцатые годы — блеснул как автор и постоянный сотрудник журнала крупных капиталистов «Форчун», что не помешало ему в поисках собственных убеждений — впрочем, этим он занимался всю жизнь. В Америке времен Великой депрессии почти никто из образованных людей не верил в жизнеспособность капитализма, который казался обреченным на вымирание. Программу Рузвельта, так называемый new deal, левые интеллектуалы считали не более чем полумерой. Повсеместной была вера, что заря человечества взошла вместе с русской революцией. Нью-Йорк смотрел на Восток, хотя после московских процессов и мексиканской деятельности Троцкого в городе увеличилось число троцкистов, которые вели борьбу со сталинистами. Приблизительно то же самое происходило в охваченной кризисом Европе с той лишь разницей, что там в 1933 году, после поражения сильнейшей коммунистической партии и прихода к власти Гитлера, появились новые аспекты. Правда, тогда никто еще не знал о тайном сотрудничестве Гитлера со Сталиным, начавшемся сразу после переворота в Германии. Дуайта Макдоналда интересовали условия истинной социалистической революции, и в этом отношении он соглашался с Троцким. Однако он уделил мало внимания явлению немецкого тотализма, к тому же сделал это слишком поздно. Впрочем, будучи пацифистом, а впоследствии противником вступления Америки в войну, он путался в противоречиях. Эти противоречия, которыми изобилует его карьера публициста, можно считать ценой, заплаченной за абсолютно независимую позицию, возможную, пожалуй, только в Америке.