В Минске была учреждена Рабочая партия политического освобождения России. Минск считался важным с точки зрения будущего городом. На рубеже веков там жили два важнейших для последующего эсеровского движения человека: Григорий Андреевич (Гирш Ицкович по паспорту) Гершуни и Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская.
Брешко-Брешковская, известная как «бабушка русской революции», родилась в 1844 году, в молодости участвовала в революционном подполье, в «хождении в народ», в общей сложности 22 года провела в крепости, на каторге и в ссылке (срок увеличивался из-за побегов) и по возвращении в Европейскую Россию с прежней энергией возобновила политическую деятельность. Забегая вперед заметим, что политическую деятельность эта неугомонная женщина не прекращала до самой своей кончины в 1934 году: живя после Октября в эмиграции в Чехословакии, она энергично боролась за автономию Закарпатья. Нас, разумеется, интересует эсеровский, самый известный период ее долгой жизни.
«Бабушка» была из дворян, а Гершуни — из той же среды, что и Азеф: из самых низов еврейского среднего класса. Сын арендатора, в 15 лет (в 1885 году) оставивший гимназию по недостатку средств и лишь через десять лет сумевший сдать экзамены — нет, не на аттестат зрелости, а на звание аптекарского ученика, и поступить на аптекарские курсы при Киевском университете. Наконец молодой человек выбился в провизоры, в фармацевты, то есть в некую, пусть не самую высокую, страту российского интеллигентского сословия. Фармацевт в европейской культуре — флоберовский пошляк-прогрессист мсье д’Оме. А в России «фармацевтами» презрительно называли посетителей, чуждых миру модернистского искусства, в знаменитом кабаре «Бродячая собака». Походил ли Григорий Гершуни на этот типаж?
Он ведь пробовал перо и имел литературные амбиции. Одно его стихотворение в прозе, «Разрушенный мол», неоднократно переиздавалось и даже приписывалось Горькому. Ограничимся небольшой цитатой:
«Как вольные птицы на воле, были волны морские свободны… Буря — мать их баюкала песней, и в веселье беспечном они катились в безбрежную даль, но мрачный и злобный тиран-человек, завидуя участи волн, их свободы лишить захотел…»[42]
Прослеживается именно тот вульгарно-романтический стиль, который импонировал «фармацевтам», поклонникам раннего Горького, Леонида Андреева и Бальмонта вперемешку с Надсоном.
Но Гершуни… Скажем так: банальные идеи и стертые слова в устах этого яркого человека действительно приобретали «крылья», озарялись неким трагическим пафосом.
Вот что пишет о нем, например, знаменитая эсеровская деятельница Мария Спиридонова, общавшаяся с ним в ранней юности, на каторге:
«Казалось, в нем сконцентрировалось все прекраснейшее, что имеет в своей духовной сокровищнице еврейская национальность. Он происходил по прямой линии от того колена, которое родило Христа. Чувство долга, чувство правды, взыскующей града, чувство любви, часто контролируемое сознанием, — все в нем поглощалось одним чувством, одним сознанием ежечасного, ежеминутного пребывания на служении своей идее»[43].
А вот суждение, противоположное по духу. Оно принадлежит Михаилу Мельникову, члену Боевой организации, разошедшемуся с Гершуни и разочаровавшемуся в нем:
«Основа характера Гершуни: хитрость, расчетливость, никогда его не покидавшие, склонность к рекламе, большое честолюбие и гипертрофированное самолюбие… очень большая склонность к „позе“ и „фразе“, большая предприимчивость и энергия, беззастенчивость в выборе средств, окрыляемая уверенностью: „ничего, вывернусь! и никто ничего не узнает!“ — очень большая доля бесстыдства, хотя, может быть, и меньшая сравнительно с Азефом»[44].
Наконец, вот холодный взгляд умного врага — жандармского офицера А. И. Спиридовича:
«Убежденный террорист, умелый, хитрый, с железной волей, Гершуни обладал исключительной способностью овладевать той неопытной, легко увлекающейся молодежью, которая, попадая в революционный круговорот, сталкивалась с ним. Его гипнотизирующий взгляд и вкрадчивая речь покоряли ему собеседников и делали из них его горячих поклонников»[45].