В древности и в средние века, когда умственная культура и вся ее идеология были основаны на мистических религиозных началах, это проявлялось в стремлении навязать вновь присоединенным народностям свою религию, для чего в их странах основывались на государственные средства правоверные, по мнению государственных правителей, храмы, одинокие развалины которых мы и видим, например, в Сирии и северной Африке, где благодаря отсутствию удобных путей сообщения Ромейская культура не удержалась, и в средне-европейских и северных странах, где первоначальные ромейские храмы переродились в современные нам христианские церкви и соборы.
В новейшие же времена, когда теологическое мировоззрение заменилось естественно-научным, и церковь, отстав от жизни, отделилась от государства, это же стремление культурных народов внутренне и внешне ассимилировать к себе соседние некультурные, естественно стало проявляться в построении в них или на границах с ними низших, средних и высших школ.
Таким образом, например, на границе с мусульманскими татарами и буддийскими калмыками был еще в 1804 году основан Казанский университет, со специальными кафедрами восточных языков: коранического, калмыцкого (причем нелишне отметить, что калмык по-тюркски значит «отсталый») и турецко-татарских.
Таким же образом в своих ост-индских владениях англичане сначала построили ряд храмов, а потом (до 1900 года) там было уже пять университетов: в Калькутте (с обсерваторией), в Бомбе, в Мадрасе, в Алмагабаде и в Лагоре, и кроме них 156 высших и более 130 000 низших школ.
Посмотрим же теперь естественные последствия такого сочетания высшей культуры с иноязычною ей низшею. Для простоты наших соображений возьмем хотя бы ближайший к нам Казанский университет, где появился первый (из русских) профессор монгольского языка Осип Михайлович Ковалевский (1800—1873 гг.), «Буддийской Космологией» которого я достаточно пользовался здесь. Еще до поступления на эту кафедру, он был прикомандирован 27 лет от роду в Иркутск для изучения монгольского языка, затем через три года в Пекин, и наконец, от 1836 по 1862 год был профессором в Казани. Что он делал в эти двадцать девять лет своей профессорской и преподавательской деятельности, — это можно сказать и не имея о нем никаких «свидетельств очевидцев», пользуясь лишь его собственными краткими указаниями, что в его личной библиотеке имелся, среди других книг, ряд интересных рукописей на монгольском языке по буддийской литературе. Как он их достал в Казани? Да так же, как сделали бы вы, если б были там, на его месте. Среди казанских студентов, особенно по этой специальности, неизбежно оказались бы хоть три-четыре калмыцкие юноши, родители которых, живя между русскими, пожелали приобщить своих способных детей к европейскому знанию, чудеса которого они не могли не видеть даже и в начале XIX столетия. Если даже эти студенты и были не на факультете восточных языков, то все же попадали тотчас же в ведение Ковалевского, как своего естественного покровителя, и он, как страстный ориенталист, не мог не поручать им, когда они уезжали на каникулы к своим родным, собирать в родных степях и записывать для него по-калмыцки все, что может служить образчиком их литературы, или представления об окружающем мире и о их прошлой истории. Усердные студенты, желая угодить своему патрону, действительно записывали сказания своих говорливых старцев, комбинировали их отдельные рассказы, в более или менее связный ряд, подобно тому, как это мы имеем, например, в Илиаде или Одиссее, и, возвратясь, доставляли это своему учителю не как собственную компиляцию, которая в его глазах потеряла бы всякую ценность, а как целиком записанное ими со слов одного человека, а более лукавые (какими бывают обязательно все дети первобытных народов, среди которых мистификация считается похвальной ловкостью), могли выдать свою запись, изменив нарочно почерк, и за найденный у своих родителей документ, заметив, что это более понравится их учителю.
Таким процессом и объясняется тот поразительный факт, что вплоть до напечатания всех таких документов, они оказываются униками, не находимыми более нигде, что не могло бы ни в каком случае быть, если б мы имели в этих документах образчики настоящей национальной литературы, т.е. ходячих в этой форме народных или сословных представлений какой-нибудь области. Тогда однородные рукописи, хотя и с индивидуальными легкими вариациями не выуживались бы то тут, то там современными европейскими востоко-искателями, как караси из озера, чего абсолютно нет. Есть даже нечто гораздо худшее.