Седьмое. Поганые азовские люди разорили ограду и церковь Иоанна Крестителя и надругалися. А которые церкви были – азовцы в них поделали мечети. В тех церквах недостойно служити. Осквернены те церкви мерзостной пакостью и богохульством. А ныне нам в Азове надобно жить и бога хвалить, и церкви ставить новые. Иконы писать надобно псковскому мастеру-иконописцу Ивашке Паисеину. Государя-царя просити послать нам книг священных к двум церквам… А заодно просити у государя: зелья пушечного, зелья ручного, свинца да ядер».
Затем начался в Азове великий пир.
Донское и Запорожское войско с саблями и с пиками, с ружьями и стрелами заполняло стоя и сидя все крепостное поле. Израненные и искалеченные, смывшие следы порохового дыма и страдающие от сабельных ран казаки радовались наступившему долгожданному празднику. Всюду виднелись пестрые кафтаны и рваные верхи шапок, дорогие сафьянцы и запыленные сапоги. От множества людей в крепости гудело, как в улье. Оживленные беседы, и разгоряченные споры, и говор слышались на возах, на стенах, под стенами, возле дворца Калаш-паши, возле мечетей и на ступеньках лавок гостиного двора. Казаки сидели на развалинах крепости и обнимались с освобожденными из плена. Там встречались нередко родственники: родные братья, сыновья с отцами, деды с внуками. Лица у всех веселые, и слезы их были счастливые.
Высокие кади с вином были расставлены по всему двору. Они были открыты, возле каждой кади висели большие ковши и черпаки. Но к вину никто пока не прикладывался: все ждали атамана. Малые кадки с вином стояли возле всех столов. А на столах дымились рыба, мясо, лепешки. Сорок зажаренных быков лежали на складнях возле стены.
На стенах и башнях ходили часовые с ружьями. Внизу, под стенами, колыхалось море шапок, бритых голов казаков, конских хвостов на знаменах.
Возле дворца Калаш-паши ударили в барабаны. Заиграли зурны, походный рожок и свиристели.
– Идут! – передали по рядам сидевших. И все стихло в крепости. Первым из дворца вышел в кафтане цвета морской воды уже седой атаман Алексей Старой.
За ним в синем бархатном кафтане появился Михаил Татаринов без шапки. На его бритой голове видны были сабельные раны. Свой медный шлем он нес в руке. Раскосые глаза Татаринова сверкали огнем. Войско восторженно встречало атамана:
– Татаринову слава!
– Донскому атаману слава!
– Слава! – неслось по всей крепости.
Вышел Наум Васильев в зеленом кафтане. Глаза – веселые, но лице обезображено: на лбу – косая рана; на переносье и на щеке – раны. Узнав Наума, закричали:
– Науму слава! Слава!..
Четвертым вышел Каторжный. Задумчиво покручивая усы, он шел спокойно и уверенно.
– Ивану Каторжному слава!..
Четыре атамана взошли на помост, на котором стоял особо убранный стол.
На пир съехались знатнейшие мурзы с Большого Ногая: Касай-мурза, Чабан-мурза, Окинбет-мурза; братья Иштерековы; купцы из Астрахани; хитрый и пронырливый купец Облезов; казаки с Терека; выбранные казаки с верхних и нижних городков. Им было отведено почетное место за столами. За отдельным, «посольским» столом сидели Цулубидзе, Каравелов, царский посланник московский дворянин Степан Чириков и царский гонец боярский сын Иван Рязанцев.
Барабаны перестали трещать. Рожок, зурна и свиристели смолкли. Есаулы Карпов и Порошин положили на землю жезлы. Другие есаулы вынесли белый бунчук, пернач и «бобылев хвост». Атаманская булава лежала перед Татариновым. Он взял ее. Татаринов и все остальные атаманы поклонились казакам и сели за стол. Алексей Старой вышел вперед, держа золотую парчу с чаркой на ней.
– Вольные сыны Дона и Запорожской Сечи, сыны Днепра! – начал речь Старой твердым голосом. – Отныне и во веки веков кладется в Азове камень, о который будут разбиваться разъяренные волны турецкого и татарского нашествия на нашу землю. Мы избавились от мерзостного басурманского ига. Мы разорили гнездо неверных, освободили наших братьев, сестер, наших отцов и матерей… Мы взяли Азов без повеленья государя – своим умом, храбростью и силой. Звание у нас было казачье, а житье собачье! И жили мы с вами словно птицы: где сядем, там и заночуем! А турецкий султан непрестанно хвалился, что он собьет нас с Дона-реки!..
Панько Стороженко тихо вставил:
– Хвалилась турецкая вивця, що в ней хвист, як у жеребця, та никто тому не вирив!
Петро Вернигора, рассмеявшись, сказал:
– Ге! Хлопцы! Хвалився султан, так нахвалився! Собака бреше, бо вона спивати не умие. Не тилько нам, а и на неби було чути, як мухи кашляють!
За столом повеселело.
– Казаки с бедою, как рыба с водою!.. Степь-то у нас без конца, а коней попасти негде.
– И все-то у нас было ветром побито, а морозом подшито!
– А теперь хоть спина гола, да своя воля!..
– Послухаем!.. Послухаем!.. – закричали кругом.
Алексей Старой продолжал:
– Ныне, сыны вольного Дона, сыны Днепра, дарю атаману войска Михаилу Ивановичу Татаринову… – он поставил чарку на стол и развернул парчу, – дарю царское платье!
Серебряное платье заструилось на руках Алексея Старого.
– И впредь, – продолжал он, – атаманы войска Донского будут носить его и славить нашу землю!
Войско одобрительно кивало головами и приговорило атаману Татаринову надеть то платье теперь же. Татаринов надел царское платье, скинув свой кафтан.
– Немало цепей и мук приняли казаки в казематах да в тюрьмах, – продолжал Старой. – Немало сидело нас на Белоозере! Нужду терпели, горе мыкали! Сносили опалу царскую и боярскую. Отныне и во веки веков будут вспоминать сложивших головы казаков под крепостью Азовом: Татаринова Максима, Панкрата Бобырева, Бабыненка Герасима, Утку Игната, Некрегу Григория, Семена Кутузова, трех братьев атамана Наума Васильева, сына Тимофея Рази – Лукьяна и брата Тимофея Рази – Трофима, двух братьев Петрова Осипа, трех братьев Белоконь, Гирю Степана, Медведя Ивана, двух сыновей атамана Михаила Черкашенина – Ивана да Ларьку – и славной памяти казака Иглу Василия. Четыре тысячи казаков легло за родину, за нашу волю, за веру православную! Плачут курганы седые – славу стерегут!
Дед Черкашенин вытер слезы. Наум Васильев глотнул солено-горькую слезу. Осип Петров нагнул голову. Татаринов сжал крепко губы.
Черкашенин скорбел о погибших под Азовом сыновьях, а Васильев, Петров, Татаринов, Тимофей Разя – и о павших братьях.
Все войско склонило головы, притихло, замерло. Не один казак вытер рукавом горючие слезы, вспомнив погибших славной смертью. Много овдовело баб, осиротело детей.
Касай-мурза резко поднялся:
– Э! урус! Зачим так больно моя душа сделал! Моя дает вам четыре тысячи лучших коней! Возьми, урус! Возьми, казак! Это карашо!
Окинбет-мурза без хитрости заявил:
– Моя душа – твоя душа! Моя сердце – твоя сердце! Моя горе – твоя горе! Моя дает казакам тысячу лучших коней.
Поднялся московский дворянин Степан Чириков.
– Будет справедливым, – сказал он, – положить в вашу казну привезенное мною на Дон царское жалованье, которое атаманы тогда не взяли.
Он положил на стол мешок с двумя тысячами рублей.
– И моя копейка не щербатая! – поднялся купец Облезов Васька. – Кладу на стол пять тысяч рублей! – Он положил мешок, наполненный деньгами. И купцы из Астрахани, поежившись, не очень спеша, положили свои деньги.
– Гей! – крикнул тогда Петро Вернигора. – Писарь пише, писарь маже, все запише, як хто скаже! Ге, добри купцы! Добри люди! 3 кого шкуру здерут, то з тим и гроши пропьють!
– Да им то що? – сказал Панько Стороженко, – церква горить, а попы руки гриють! А колысь и на нас солнечно гляне? Кладить, люди добри, гроши на бочку з пивом!
– Кладить!.. Кладить!.. – крикнули запорожцы.
И тогда Алексей Старой торжественно взял со стола и поднял царскую чарку.