Отец Черный, подпоясавшись кушаком с саблей (на другой стороне кинжал, снятый с убитого полковника), вышел перед волнующейся толпой. На нём разорванная в двух местах ряса, борода с одной стороны подпалена, клок волос вырван вместе с кожей на голове, но глядит бодро, а на груди обломок креста серебряного, когда-то тяжёлого, как приклеенный. Потрясая бородой, указал рукой в небеса, словно призывая в свидетели самого Спаса. В этот момент он казался воплощением языческого бога, мало походя на смиренного Исуса.
— Братья! — Священник обладал громогласным голосом. Валуй даже испугался — не услышат ли турки, их основной лагерь начинался в полуверсте от города. — Помолимся же. Очистим души свои от греховных помыслов. — Склонив голову, он вытащил из ножен клинок, напоминающий крест, и выставил его перед собой.
Казаки истово крестились, нашептывая слова молитвы, обнажённые головы потупились.
— Не испужаемся же мы смерти! Ибо она есть продолжение жизни, только не на земле, а там — в чертогах Всевышнего. (В этот момент Валуй про себя изумился, не он ли думал о том же совсем недавно.) И пусть каждый из нас сделает немного больше того, на что осталось сил, и мужество наше будет бесконечным. Не в силе Бог, а в правде, казаки! А где Дон, там и правда. Пусть убоятся враги казачьей правды и побегут. Так встанем, казаки, на последний бой! Ибо всякому, отдавшему жизнь за други своя, воздаст Он вечной радостью. Победа близка, братья. Она за этими стенами, она ждёт нас. И нет мощи, которая могла бы остановить вас — носителей божественного слова. И это слово есть несломленный казачий дух! Ищите — и обрящете. Аминь.
Перекрестив воинство, отец Черный затесался в гущу казаков.
Валуй, незаметно для себя сжимая саблю, тихо повторил: "За други своя! Да, только так, за други! За Василька, за Борзяту, за дядьку Никиту, за Космяту и Дароню! За них иду сражаться, не за себя. Господи, спаси!" — Истово перекрестившись, он опустил голову. И только тут услышал, что говорит уже другой.
— Добрые слова, отец! — На середину выбрался атаман Тимофей Яковлев. Окинув взглядом азовцев, махнул рукой с зажатой в ней шапкой. — Я не мастак говорить, как умел друг наш Михайло Татаринов, как отец Черный гутарит, и потому скажу просто: краше вмирати в поли, ниже в бабьячому подоли. А врагам повторю, как наши деды завещали: пришли не званы и уйдете не ласканы. — Скинув перевязь сабли, снял зипун. И, оставшись в одной рубахе, просунул голову в перевязь. — Не убоимся ни врага, ни смерти, друже. В бой, как на смерть…
— Любо! — гаркнула яростно толпа, разоблачаясь вслед за атаманом.
Забелели в потёмках крепкие торсы, усеянные шрамами, как земля шляхами. Полетели под ноги рубахи, зипуны, кафтаны, куяки… Казаки широко крестились.
— Ну, давай, братка, попрощаемся. — Борзята крепко обнял Валуя.
Рядом прощались другие казаки, хлопали по широким спинам твёрдые ладони. Космята по очереди обнялся с близнецами. Васятка, подозрительно отворачивая лицо, тоже облапил братьев. Постояли, помолчали. Вот и перевязи сабель накинуты на голые плечи, руки похватали ножи, булавы, секиры. Глаза налились гневом, зубы стиснулись. Если бы теперь попала под руку казакам целая армия турок — несдобровать армии. Атаман взмахнул саблей, камни разбитой стены захрустели под сапогами. Войско с криками "смерть турку!" бросилось через завал из крепости.
Валуй держал взглядом играющие лопатки Борзяты, ломанувшегося на стену чуть ли не раньше атамана. Слушал, как рядом бухают сапоги Космяты Степанкова, угадывал бегущих рядом Пахома и Василька, на бегу думал: "Погибнуть — оно не сложно. Всю жизнь под саблей ходим. Я то что — всяко-разно, бобыль, Марфу девкой оставил. Она суженого ещё найдёт. — И тут же охнул мысленно: — Как же она найдёт, когда во втором ряду бежит вместе с ними. Вместе на небеса отправятся. И то дело. Вместе же. Так не страшно".
У Борзяты наречённая жена Варя тоже хотела рядом с мужем биться, насилу отговорили. Вроде как заделал братец ей дитё. Когда успел? Хотя он в любом деле шустрый. Ему и казачьи законы не указ. Валуй брата не осуждал, может, даже завидовал немного. Он-то не смог против древнего наряда пойти.
У Космяты жёнка — сестрёнка любая. Их жаль. "Сам буду погибать, а робят, если сумею, уберегу!"