По сути дела, самое (а если разобраться, так и единственное) неприемлемое (а если разобраться, то и отталкивающее) в нем было, что он выживал — когда по всему выходило, что не должен.
Солнечный полдень. На мне льняная рубашка без воротничка, итальянская. Рожь и лен — ветхозаветный пейзаж раннего христианства. Ставлю чай и мажу медом ломоть хлеба. Перед купаньем. Есть несколько человек, кому можно бы написать письма, даже позвонить из райцентра, а до райцентра всего-навсего два километра лесом и двадцать минут автобусом. Но не стану. Неохота. И без писем, и без звонков полная ясность и завершенность. А честное слово, еще мог бы. Тому-то, тому-то, той-то. И тем, от кого ни слуха ни духа с самой молодости. Со средних лет. С недавнего времени. Да хотя бы Андрею этому. Андрею, хану Гирею и зимнему Борею. Да хоть Пимену. И др. Всем др. и пр., в которых рассосался Б.Б. Как сахар, как поваренная соль. Как яд. Как кровь подходящей группы.
1997–2001
