Однако твердехонько на камне так сидеть и думать; смотрю — а это камень гробовой, могилка безымянная в чистом поле, среди пустоши польской возвышается, наверняка повстанца, что здесь погиб… А то и русского? Раз, помню, тринадцать лет мне тогда было, сосед домой ночью должен был вернуться, а жили мы так, что дальше только поля и леса. Так моя бабка, та, что по средству для волос, спросила его: и не страшно тебе так среди ночи домой ехать? А чего мне бояться? А хоть и того русского, что под липой спит вечным сном. Закопали там его, фронт пошел, а солдат остался, закопали. Крест там какой-то поставили, а теперь ничего нет там, только лужа. Я хотел было ночью пробраться туда с лопатой, под ту липу, чтобы череп этого русского откопать и чтобы он был только мой… Бедняжка, никто о нем не вспомнит, молоденький парнишка под той липой спит, смерть прибрала его себе в слуги, я все это так себе представил: будто живой он, будто только по пьяной лавочке завалился и спит, а соловей над ним поет. Захотелось мне с черепом тем жить… Романтика, вспомнил я, это мое фирменное блюдо, моя специальность.
Ладно. Русский, поляк, одно — славянин, ему славянская земля словно лоно самой жаркой девушки, так уж она наловчилась в этом деле. А идти все равно надо, очередные этапы покаянного, крестного пути ждут меня. По обеим сторонам — ничего, а точнее, кювет, заполненный водой. Темнотища такая, что, если поедет машина с выключенными фарами, придется в воду сигать. Прохожу мимо каких-то деревушек, меня облаивают собаки из-за заборов, будто я пришел сюда ночью поджечь всю деревню, как неверный гяур. Слева и справа начался лес, а иду я по самой середине асфальтовой дороги и собственной руки не вижу перед собственным носом. То и дело утыкаюсь в деревья: тут вообще невозможно углядеть хоть какую дорогу, лишь по канаве могу определить прямую линию.
Боже! Куда идти-то? Не вернусь вовремя, ой, не вернусь вовремя! А уж что я там во владениях моих застану, лучше и не думать. О моих сокровищах, о долларах, в ровные стопки сложенных, о слитках. О том, что теперь все это Саша с Фелеком спустят как наследство по мне, что все снова возвратится в оборот. Вот увидишь, Фелек, все так и будет. Все блоки «Мальборо» сразу выкурите в России или в Одессе, куда вернетесь и где ваша духовная родина. Весь самогон из подвала выжрете, отчего и сдохнете. Стирки с балкона (моей половины балкона) не снимете, так она и замокнет и сгниет в прах, в труху, в рубище превратится, годное лишь для обряжения меня и положения во гробике моем. Картошку с плиты не снимете, так и сгорит. Обувь перед входом не снимете, потому что никогда, если за вами не проследить, никогда собственность мою не уважали, которая столько стоит, ради которой я себе жилы рвал. А ведь какой опрятненький домик был, все покрушите. Все сожрете-проедите, сначала эту вашу горелую картошку, а потом что попадется: ковер, занавески. Откроете горячую воду и пойдете себе; разве мужик когда вспомнит кран закрыть? Вот иду я сейчас здесь, а там колесико в счетчике крутится, причем красное, то, что дороже! Как будто в вальсе кружится на моих поминках! О Боже! Не попусти! Девок себе небось из агентства зеленщика наведете! По постели будете скакать. Вообще соберется шайка-лейка. У меня в доме, а меня не пригласят. Ох, неплохая компания соберется. А то! Элита! Братва! Цвет братвы! На Гнойной танцы у нас. Сливки нашего двора. Все молодцу с «Альбатроса». Брр! Холодно. Хорошо еще, что жемчуга взял с собой, на шее они у меня под свитерком.
А тут смотрю — пригорок, а на нем камень обтесанный смотрит на четыре стороны света, видать, во славу Перуна поставлен. В лунном сиянии, под косо летящим снегом. С жалостью подумал я о народце сем темном, землю сию населяющем, который все еще поклоняется Перунам и камням. А был это Свентовид — добрый божок, на четыре стороны света глядящий. Перед ним — еда в мисочке. Ягоды красной рябины, кораллы боярышника и какие-то грибы. А скажи-ка ты мне, в какой стороне будет Лихень? Эй ты, идол! Все по сторонам смотришь, а ты бы лучше наверх посмотрел. Все пейзажи польские созерцаешь и даже не знаешь, что сверху придет наша погибель, и очень скоро. На Лихень дороги не знаю, я на Суботку могу показать, на Купалу, на Ладу, на Коляду, на урочище. Не спрашивай меня, где Лихень. Почему бы тебе рыбу не спросить, это ведь их знак. А то и комету спроси. Мне до Лихеня не по пути… Я остолбенел. В столб превратился! Боже мой! Как тот самый соляной столб я стал, как истукан. Или мне показалось, что глыба, столб, прадавней рукой слегка обтесанный, камень расколотый, обрел дар речи и ко мне обращается? Я попытался расспросить его, где я, но он лишь поворчал что-то типа «в краю Полян», но как-то неотчетливо — если это слово уместно в отношении столба — артикулировал.