Шведский стол по роскоши не уступал тому памятному в Сан-Франциско. «Можно позвонить Мюриэл и Дону на худой конец. Нельзя. Та жизнь тоже окончилась, завтра наступает новая, а между нами промежуток Запад — Восток, длиной в несколько тысяч миль».
Вдруг, как в детстве на чопорных концертах консерватории, захотелось встать и крикнуть что-то дерзкое: «Вы чье, старичье?!» — и посмотреть, что будет. А ничего. Эта страна привыкла ко всему. Страна очень добрых людей, страна программ. Программ помощи бездомным, борьбы с наркотиками, со СПИДом, за права женщин, что еще… Нет борьбы за ударный труд, за выполнение, за чистоту на рабочем месте, за мир, за свободу Африки… И как-то обходятся. Страна, где не любят, когда что-то просишь, и очень любят делать добровольно, где богатые скромны, а бедные раскованны и веселы, где на дорожных щитах, призывающих обращаться за помощью тем, кому плохо, написано: «Если ты не нужен самому себе — ты не нужен никому», что еще…
Официант деликатно положил на угол стола счет. Она положила на тарелку карточку; он унесет тарелку и вернется с карточкой и копией счета.
Официант долго не возвращался. Ирина откинулась в кресле, спрятав руки под стол, чтоб не показывать дрожи.
«Скорей бы кончилось это мучение. Найти работу и тихо жить. Забиться в щель. Неведомый Тренч поможет. Ведь Джерри обещал, что он поможет. И дернул же тебя черт идти ужинать, когда вышла на финишную прямую».
Официант не возвращался. Чуть притушили свет. Откуда-то сверху, как дождь, полилась тихая музыка. Старички вздумали танцевать. Мужчина в белом смокинге пробирался между зелеными пиджаками к выходу. Выпуклый серебряный затылок, обнаженная до пояса загорелая спина дамы. Вот в проходе белый смокинг остановился, пропуская официанта, вынул сигарету, официант поднес зажигалку на секунду, ловко, на ходу, мужчина чуть склонил голову, прикуривая. Чуть расплющенная переносица, густые брови — это был Леня.
— Извините, мэм, что-то с компьютером. Простудился немного, я думаю. Еще кофе?
Только подъезжая к славному городу Дюраму — столице табака и медицины (о чем сообщили рекламные щиты), Ирина сообразила, что почти не помнит своего семидневного пути. Бесконечный хайвэй, одинаковые Макдоналдсы и Имбиссы, где-то горы, где-то кукурузные поля, какое-то то ли озеро, то ли водохранилище, и все это перечеркнуто серой шестирядной лентой асфальта и ее мыслями.
Она позвонила мистеру Тренчу из белого одноэтажного «Хилтона». Набор все тот же: открытый бассейн, джакузи, клуб здоровья, сауна, лавка подарков, что еще… да, вот — кабельное телевидение. Будет чем заняться вечером. Но мистер Тренч, будто только и забот у него было, что ждать ее звонка, поднял трубку, оборвав первый гудок. Говорил, отчетливо выговаривая каждое слово, видимо, Джерри предупредил, что все-таки настоящий американский на слух у нее не перфектен.
Мистер Тренч твердо и жизнерадостно сообщил, что немедленно за ней приедет, чтобы отвезти к себе, в четыре у него лекция в университете.
— Спасибо. Я ориентируюсь и приеду сама. Расскажите дорогу. Пожалуйста.
Ирина еще не привыкла к волшебному американскому слову «please», а также почти к полному отсутствию императива.
Трен колебался. Ехать, судя по всему, изрядный кусок ему не очень хотелось. Ирина решила облегчить ему жизнь.
— Я далеко от вашего университета?
— Не очень.
— Мы можем встретиться там.
— Но сейчас только двенадцать.
— Ничего. Я погуляю, посмотрю город.
— Разве вы не заметили, что в Америке не гуляют? Гуляют только в Нью-Йорке и Сан-Франциско.
Он употребил вместо «гулять» — «ходить», и это была чистая правда. Америка — это пустыня, по которой носятся машины.
— Вот что, — сказал мистер Тренч, — на работе всегда найдутся дела. Поезжайте к университету и ждите меня у входа в храм. Мы вместе съедим ланч, потом погуляем, я покажу вам университет, потом по карте покажу дорогу, дам ключ, и вы поедете.
— Прекрасно! — радостным «американским» голосом сказала Ирина.
Здесь так же, как и по всей Америке, было низкое синее небо, такие же дома, такие же блестящие, чисто вымытые машины.
Веселый черный швейцар объяснил, как проехать к университету. Она проехала квартал, поставила машину на каком-то странном пустыре и зашла в крошечную забегаловку.
Она плохо спала ночь, хотя водяной матрац был превосходен, и уехала, не позавтракав. В дороге съела ненавистный гамбургер, запив кофейной бурдой, столь популярной в Макдо-налдсах. Призрак Лени, увиденный ею в разноцветной полутьме ресторана, привел ее в смятение. Да, конечно, не виделись много лет, она могла ошибиться. Но у двери он обернулся и посмотрел в ее сторону, они встретились глазами, и это был он, он! Было странное: страх, смятение смешались с острой ревностью к загорелой хрупкой спине его спутницы. «Седина в голову — бес в ребро, — злобно сказала, ворочаясь в постели. — Но бес в ребро был всегда, и их роман — доказательство тому. Господи, ну о чем ты думаешь! Разве не дико, не невозможно его появление в ресторане штата Теннесси. «Кошка на раскаленной крыше» — вот ты кто. Пьеса Теннесси Уильямса. Или, если угодно, пассажирка «трамвая желания». Желания чего? Покоя, покоя! Покой нужен давно. Всю жизнь. Когда она его имела? В детский сад будили в шесть часов и волокли темными улицами, потом на метро. В школе — ор, вонючие уборные и какие-то бесконечные пионерские сборы, комсомольские собрания… Дальше… институт. Зубрежка до тошноты, безрадостное сидение в читалке, пирожки с повидлом, изжаренные черт знает на чем, тридцать седьмой ледяной зимний трамвай через всю Москву. Работа, опять через всю Москву, но уже на метро, среди пахнущих влажной псиной чужих пальто. Болезнь Антона, долгая, изнурившая их обоих. Его трагический уход.