Ударилась о землю и рассыпалась в мелкие осколки.
Дождь лил и лил, набирая силу. Не видать полей, дождь затуманил их. Он хлестал холодными полосами лицо, руки, плечи и спину. Промокшая до нитки одежда затрудняла движения. Набрякла от воды лопата, будто пудовая гиря.
«Ничего, еще немножечко», — уговаривала себя Клавдия.
Заметила желобок. И откуда он взялся? По желобку зерно ручейком утекало в канавку, уже наполненную мутной водой. Как же быть? Стащила с себя жакетку, заткнула ею желобок, сбегала в зернохранилище, принесла кирпичи, чтобы не смыло водой, придавила ими жакетку.
Когда подошла грузовая машина с колхозницами и Марья, тяжело дыша, первая подбежала к Клавдии, та стояла и отжимала платок. Марья, недоумевая, переводила взгляд с Клавдии на конусообразную гору зерна.
— Ты что это? Как это? — растерянно спросила бригадир. — Все сама?
— Сама!
Теперь, когда перестала работать, шевелиться, Клавдию начало знобить.
— Ой, Клавушка! — только и могла проговорить Марья.
Она сняла с себя жакет и набросила его на Клавдию. Обняв ее за плечи, бригадир крикнула колхозницам, тащившим брезент:
— Бабоньки, вы тут управляйтесь, а я сейчас…
Марья привела Клавдию в зернохранилище и скомандовала:
— Снимай все и отожми, а то простынешь.
Было приятно подчиниться заботливому тону подруги. Но руки — то ли от холода, то ли от усталости — не слушались. Марья принялась помогать ей.
Одна за другой в зернохранилище вбегали женщины. Появился и Никодимушка. Клавдия поспешно прикрыла обнаженные руки и плечи.
— А ты, девонька, меня не стесняйся. Определенно, — проговорил старик. — Это я к чему? Я уж теперь, почитай, вовсе и не мужик, вроде уж баба.
— Не притворяйся, — засмеялась Ольга. — Коли борода растет, стало быть, не баба.
Никодимушка присел у дверей на корточки и полез за кисетом.
— Борода — она вовсе не признак. Раньше-то бритый ходил, через три-четыре дня брился. А тут такое, значит, дело вышло. Начала она, борода-то, с перепугу у меня расти. Иду это я, значит, лесом…
— Ты лучше скажи, — перебила его Марья, — хорошо ли хлеб прикрыли?
— А как же, — отозвался Никодимушка. — Все в наилучшем виде. А ты бы, Марья Власьевна, сказала бы от всего общества спасибо Клавдии Ивановне за спасение, значит, колхозного хлеба. — Последние слова старик произнес несколько торжественно.
Бригадир ласково взглянула на Клавдию.
— Скажем, и не где-нибудь, а на колхозном собрании. Так я думаю, женщины?
— За такое дело не грех и в ножки поклониться, — это сказала Зинаида, которая бросала ей когда-то вдогонку: «Баба с возу, кобыле легче». Ее голос показался не таким уж трескучим.
Клавдия испугалась: еще разревется, как девчонка, на глазах у всех.
Ольга стащила с себя чулки и, подавая их, сказала:
— В чулках самый главный фасон. Ногам тепло — и брюху тепло, так все модные дамочки говорят, сама слышала.
— Ты водкой на ночь натрись, — посоветовала Полина.
— Зачем зря добро переводить, — вмешался Никодимушка. — Ты, девонька, их не слушай. Ты меня послушай. Я это к чему? Ты водочку, конешным делом, выпей, а бутылочкой натрись. Водочка — она силу имеет. От нее всякая микроба к черту сдохнет. — Никодимушка подмигнул красным слезящимся глазом. Он бы и еще поговорил, но Марья решительно заявила, что отправит Клавдию домой.
— Ты сегодня и за себя и за нас отработала. Ольга, ступай скажи шоферу — пусть подождет.
Клавдия долго сдерживалась, но больше не могла. Припав к плечу Марьи, она громко всхлипнула.
— Ну, будет тебе, будет, чего уж, — Марья обняла Клавдию за плечи и, крепко прижав к себе, покачала из стороны в сторону, как это делают матери, когда хотят успокоить ребенка.
До чего же теплая вода в реке после грозы. Как парное молоко. Руки ласкает.
«А ведь лето, считай, прошло, — подумала Клавдия, — последние теплые денечки… Скоро осень…»
Сняв с головы паутину, что зацепилась за волосы, когда пробиралась сквозь кусты, она усмехнулась и покачала головой. Сегодня, причесываясь, вырвала седой волос.
Видать, всему свое время. Вон и на зеленой раките нет-нет да и промелькнет желтый лист, и трава у берега словно выгорела, повяла: и луга, что совсем еще недавно радовали глаз своим разнотравьем, теперь побурели. Вон и поле, что раскинулось за рекой, по склону холма, ощетинилось жнивьем. Все приметы осени. Там — стога, там — вороха хлеба.
Хороша пора бабье лето, эти последние, погожие денечки! Может, потому они и дороги так, что последние?
Скоро осень. Тогда уже не будет охоты вот так прохлаждаться у реки. Скоро задождит, задуют холодющие ветры.