Очнувшись от размышлений, я взглянула на своего спутника. Он сидел, слегка подавшись вперед, вглядываясь задумчиво в даль строгими и ясными глазами. Значит, и на него дорога навеяла раздумье.
Люблю я вот так путешествовать по проселочным дорогам с незнакомыми людьми, люблю их рассказы, простые и сердечные. Ведь нигде человек не бывает так склонен и к раздумью и к откровенному разговору, как в дороге.
Но все мои попытки узнать какие-либо подробности из жизни Ивана Ивановича ни к чему не привели. На мой вопрос, трудно ли ему было в первый год бригадирствовать, он ответил:
— Всяко приходилось.
Я задала еще несколько «наводящих» вопросов. Но он на них ответил так же неопределенно, уклончиво.
Молча проехали километра два.
То и дело мы обгоняли подводы, груженные хлебом. Сначала мы ехали целиной, потом чуть приметной, поросшей невысокой травкой проселочной дорогой. Миновав огромное распаханное поле, мы спустились в овраг, на дне которого сонно бормотал ручеек. Склоны оврага густо заросли кустами малины, смородины, на ветвях шиповника алели, словно лакированные, созревшие плоды. Над побуревшими кустами хлопотливо кружились и громко щебетали птицы. За оврагом потянулось бесконечное жнивье. Одиноко среди ровного поля возвышались обмолоченные скирды хлеба. Справа, на холме, медленно двигалось пестрое стадо, откуда доносилось мычанье коров и щелканье бича.
— Вы сами-то по какой части будете? — неожиданно нарушил молчание мой спутник.
Я сказала, что работаю в газете. Иван Иванович оживился.
— И как это люди пишут! — с восторженным недоумением произнес он. — Вот я Шолохова читал «Тихий Дон», очень стоящая книга! Как писатель может знать про женские переживания?! Например, про Аксинью. Я матери вслух читал, так она говорит, там все в точности, правильно описано. Чудно!
Не дожидаясь моего ответа, улыбнувшись своей милой застенчивой улыбкой, он признался:
— Я заметку в газету про урожай хотел написать. Ничего не вышло. Знаю в точности, о чем надо писать, а как начну, у меня вроде слов подходящих нет.
Я сказала, что и у меня тоже так бывает. Иван Иванович бросил на меня недоверчивый взгляд и, вздохнув, проговорил:
— Я и письма писать не умею. Ни за что мне своих мыслей не высказать.
— А какое у вас образование?
— Семилетка. Пробовал в вечерней школе учиться, не получилось. Сейчас посылают в колхозную школу. Кончится уборочная, поеду в город.
Я взглянула на бригадира и вспомнила ночной разговор, невольно подслушанный мной. Да ведь это же он обещал Анке не забывать ее. Вот почему так тревожится о том, сумеет ли передать в письмах о своих настоящих чувствах.
Больше бригадир не проронил ни слова. На его лицо набежало, как облачко, тихое раздумье, но ненадолго; дрогнули светлые брови, чуть приподнялись, и полная затаенной нежности улыбка заискрилась в серых глазах, наморщила по-мальчишески полные губы.
И я уже ни о чем не спрашивала своего спутника. Надо же человеку когда-то и побыть наедине со своими мыслями. Вероятно, это редко удается бригадиру…
Через неделю по редакционным делам мне снова довелось побывать в бригаде Ивана Ивановича. Его я, к сожалению, не застала. Мой старый знакомый, Никита Петрович, сказал, что бригадир на отстающем участке — километрах в двенадцати, у трактористов и заночует, а председатель колхоза непременно утром будет в бригаде.
Был поздний час, и мне ничего не оставалось, как ждать председателя на полевом стане. Никита Петрович, проводив меня в ту же каморку, сказал:
— Обратно здесь и заночуете. Это у нас заместо кабинета Ивана Ивановича, да он тут не шибко-то бывает.
Никита Петрович зажег лампу и ушел. С плаката мне улыбалась белозубая девушка. И тут меня осенило: она удивительно похожа на Анку. Вот почему бригадир и не расстается с плакатом.
И снова, как и неделю назад, меня разбудили голоса под окном.
— И не уговаривай. Не пойду я, он сказал придет, значит, придет. — Это говорила Анка. Но какой у нее грустный тон! Ей ответил девичий, более низкий голос:
— Глупая ты. Говорят тебе — лошадь у него расковалась, что он, двенадцать километров пешком будет топать? Как не суди, а нога у него неполноценная.