Произведения Штифтера, не только этот его роман, но и новеллы, строятся на некоторой повторяющейся схеме. В большинстве случаев в основе сюжета — преодоление пространства, путь не только «географический», но и к пониманию и сближению. Вехой на этом пути оказывается важнейшая ситуация традиционного эпического повествования — встреча. Но встречи лишены напряжения борьбы. В этом романе, как и в новеллах Штифтера, нет или почти нет отрицательных персонажей (таковых можно обнаружить разве что в ранней его новелле «Авдий»). Хозяин дома роз Ризах, Матильда, полюбившаяся Генриху Наталия, его собственная семья, второстепенные персонажи романа — все это прекрасные люди, разница между ними разве что в степени благородства и высоты. В старике Ризахе, живом и подвижном, как юноша, нет, например, той упрямой настойчивости, с которой отец Генриха устанавливает распорядок в семье. Впрочем, и это качество в нем постепенно сглаживается, когда происходит знакомство и сближение обоих домов.
Сближение — это и есть та задача и трудность, которую несут с собой встречи. Перегородок нет, все как будто открыто. «Лучшее, что может сделать человек для другого человека, — сказано в романе, — это ведь всегда то, что он для него значит». Но встречи дают почувствовать и неизведанную глубину чужой жизни. Обычным свойством сюжета в произведениях Штифтера оказывается поэтому тайна.
Много сотен страниц спокойно текущего повествования читаются с неослабевающим интересом еще и потому, что все здесь ясно и в то же время таинственно. Что побудило Ризаха построить этот прекрасный дом? Почему это дом роз? Почему на срок их ежегодного цветения приезжают сюда гостить Матильда и Наталия? Какой смысл придается здесь этому царственному цветку? Какие, наконец, отношения связывают Ризаха и Матильду? В чем тайна их жизни? Прояснения этого читатель ждет с бо́льшим интересом, чем наконец состоявшегося по воле счастливого случая любовного объяснения Генриха и Наталии. В глуби романа, исполненного умиротворением, отгоревшие страсти. Без них безжизненно было бы это спокойствие, без знойного лета не было бы того, что за ним следует, — осени, бабьего лета, Nachsommer.
Исповедь Ризаха в конце романа производит сильнейшее впечатление потому, что вдруг будто распахнулись тяжелые двери — и перед нами душа человека. Впечатление примерно такое, как от внутреннего монолога Гёте, когда в романе Томаса Манна «Лотта в Веймаре» приходит очередь седьмой главы (не «Седьмая глава», а «Глава седьмая», называет ее автор) и нам открывается внутренний мир гения. У Штифтера в этом кульминационном месте в повествование входят другие времена и просторы — бедное детство и молодость Ризаха, его успешное учение в Вене, высокие государственные должности, особое положение при дворе, которое скромный Ризах обозначает словами: «Император стал, смею сказать, моим другом». Такие судьбы были и на самом деле нередки в истории Австро-Венгерской монархии на рубеже XVIII–XIX веков (как пример может быть назван приближенный императрицы Марии Терезии просветитель барон Йозеф фон Зонненфельд, поднявшийся из низов). В романе Штифтера есть сцена, в которой Генрих встречает на улице Вены карету, а в окне ее он с удивлением замечает своего гостеприимного хозяина в парадном костюме со звездой на груди. В самой же исповеди слабо намеченным фоном проходят антинаполеоновские войны и Венский конгресс, за дипломатическое участие в котором, очевидно, и был отмечен Ризах. На основании этих страниц, но также на основании сосредоточенности героев на устройстве жизни, гармоничном порядке в доме, в ведении хозяйства, в отношениях между сословиями (упоминается, например, что Матильда освободила крестьян и заменила оброк десятиной) австрийские исследователи относят «Бабье лето» к типу «государственного», то есть политического романа.