— А вы не продадите своего имения?
— Продать свое имение?
— Да, я так думал, может быть, вам надоело жить тут… Вы все-таки, молодой человек, здоровый молодой человек…
Он не успел окончить. Григорий Петрович схватил его за пиджак и с силой дернул к себе.
— Убирайтесь вы к черту! — крикнул он, совсем забыв, что рядом сидят люди.— Слышите — к черту, если вы не желаете быть битым…
Осень точно хотела в последний раз блеснуть всем своим великолепием. Дождь, шедший два дня, неожиданно прекратился, бурые тучи разогнал ветер, и сверкающее солнце озарило увядающие травы, опустевшие поля и ржавый лес молодым, почти весенним светом. Взопревшая и вспоенная земля теперь тихо дышала грибным острым своим запахом и курилась сизым паром, который где реже, где гуще подымался ввысь сплошным туманом, колебаясь над прогнившим валежником и редкой дымкой стелясь по дорогам.
Парк Лабинских горел червонным золотом, весь в голубых просветах и мелькающих тенях; овальное озеро, ярко-синее и неподвижное, отбрасывало лучи солнца, претворяя их в слепящее белое марево.
Все три сестры были сегодня в белых платьях empire [26] {76}. Пани Галина, праздновавшая день своего рождения, так и сияла улыбками и алыми щеками. Ее волосы, высоко взбитые, горели точно так же, как и золотой убор парка. Можно было только радоваться, глядя на нее, и не бояться того, что одним годом она ближе к смерти. Панна Ванда со своими темными глазами, строгим лицом и черными локонами, падавшими на плечи, казалась олицетворением гордой воли, а панна Зося — самая младшая — ласкала одними своими серыми глазами и еще девичьей неразвитой прелестью.
Они шли трое, обнявшись, по желтой липовой аллее навстречу гостям.
Галдин и Ржевуцкий приехали в Новозерье одновременно.
— О, как это красиво! — восхищенно воскликнул пан Бронислав и даже остановился на мгновение.— Это похоже на старинную английскую акварель — и осенние желтые листья, и синее озеро вдали, и три девушки в своих белых платьях… Какой художник дал вам мысль так одеться?
Григорий Петрович только улыбался, пораженный красотою трех сестер. Он не знал, на что это могло быть похоже, но чувствовал, что это красиво, потому что у него перехватило дыхание, он не находил слов.
— Это как раз то, что мне более всего нравится,— говорил Ржевуцкий, изящно склоняясь перед девушками.— Я приветствую дорогую новорожденную и счастлив поднести ей букет пунцовых роз — цветов счастья и наслаждения…
— Ах, что за прелесть! — всплеснув руками, закричала панна Галина.— Где вы их нашли?
— О, мне их подарила осень,— улыбаясь, отвечал пан Бронислав.— Любовь осени утонченнее и острее весенней любви, потому что она чувствует близость смерти… Это цветы моих оранжерей — теперь ни у кого нет таких роз.
Григорий Петрович коротко поздравил панну Галину — он ничего не мог поднести ей, у него не было таких великолепных оранжерей, как у пана Бронислава. Но если панна захочет, он мог бы ей доставить маленькое удовольствие. Сейчас его лесники привезут гончих, можно будет поохотиться на зайцев.
— Вот это великолепно! — сказала панна Ванда и посмотрела на Ржевуцкого, точно хотела, чтобы он тоже похвалил затею Галдина. Но пан Бронислав молчал, холодно улыбаясь, не отводя от нее своих глаз.
— Что же вы молчите? — спросила она его нетерпеливо.
— Я любуюсь,— отвечал он невозмутимо.— Я любуюсь вами и думаю, как было бы хорошо, если бы к ногам вашим жалась розовая левретка {77}.
— Я предпочитаю гончую,— кинула ему панна Ванда, ускорив шаг.
— Может быть,— подхватил так же спокойно Ржевуцкий,— я не спорю — я говорю только о стиле, о красоте… Быт может, пани предпочитает охотничий рог, но мне казалось бы, что здесь более у места была бы музыка Чимароза {78}, Паэзиэло {79} или Фиораванти… {80}
Панна Ванда не ответила, потом, не оборачиваясь и идя так же быстро, сказала:
— Мне ничего не говорят эти имена. Я мало знаю музыку, говорить о ней не умею, и душа моя не так утончена, как ваша. Я не знаю, почему вы так много говорите о вещах мне неинтересных и чуждых? Чтобы досадить или показать свое превосходство? Если первое, то это слишком мелко и зло, если второе, то это…
Панна Зося перебила ее. Она покраснела от смущения, когда сказала сестре:
— Пан не думает вовсе ни досаждать, ни чваниться. Пан просто любит то, о чем говорит, и это хорошо, что у пана есть любимые мысли…
Ржевуцкий пожал плечами: