— Ванда, моя Ванда…
Она повторила испуганно и нетерпеливо:
— Где он? Где пан Ржевуцкий? Вы с ним дрались? Я пришла к вам потому, что его нет там… Он ранен?
Тогда Галдин, охлажденный, ответил тихо:
— Он убит…
— Убит?..
— Да, убит…— Хотел прибавить: «как ты этого желала», но замолк, потому что почувствовал, что это походило бы на ложь.
Панна Ванда стиснула зубы, лицо ее побледнело, она готова была упасть, но сейчас же поборола себя.
Григорий Петрович кинулся к ней, готовый поддержать ее. Она бросилась от него в сторону с таким ужасом, с таким отвращением, точно перед нею стояло чудовище.
Грудь ее волновалась, ноздри раздувались, глаза блестели, бегая, будто ища на чем остановиться, губы дрожали, хотя она и закусила их до крови.
Она молчала, потом у нее вырвался крик, похожий на крик раненой птицы:
— Прочь! Оставьте меня. Он убит, он убит!..
Рыданья подступили ей к горлу. Она рванулась вперед, к Галдину, точно хотела растоптать его своими ногами. В ее глазах полыхал гнев.
— Вы убийца… подлый убийца! Я вас презираю. Я люблю его, только его — слышите! Я никогда не любила вас…
Она круто повернулась и пошла к двери, точно вспомнив, что надо торопиться, точно ей здесь нечего было делать.
Галдин стоял неподвижно — только слушал и смотрел и ничего не чувствовал, даже не сделал попытки возразить ей.
Дверь отворилась раньше, чем она дошла до нее.
— Ну я же говорила вам, что она здесь!
Это был голос панны Зоси.
За нею шел ксендз.
— Ванда, Ванда! — воскликнула молодая девушка.— Ванда, зачем ты здесь? Пойдем со мной… я знаю, где он лежит… Идем со мною, Ванда!
Она держала сестру за руки, заглядывая ей умоляюще в глаза.
— Все хорошо, все хорошо,— тихо вторил ей пан пробощ.— Напрасно так волновалась панна Зося.
— Я сама ухожу отсюда,— ответила панна Ванда.— Зачем вы пришли за мной? Зачем вы боитесь за меня? Нет, я никого не трону.
— Ну, так идем, идем,— шептала младшая сестра и тянула ее за собою,— идем…
На пороге она оглянулась на Галдина и сейчас же скрылась.
Григорий Петрович не видал этого. Он стоял, опустив глаза; темные тени легли под ними, он постарел за эти минуты. Невыразимое отчаяние застыло на его осунувшемся лице. Он пережил целую долгую мучительную жизнь. Это был другой человек.
Ксендз тихо дотронулся до его плеча.
— Сядьте,— сказал он,— успокойтесь.
Придвинул ему стул и сам сел рядом с ним.
— Все это пройдет, все к лучшему,— продолжал пан пробощ,— все пройдет… Мы сейчас бегали по всему городу, искали вас и панну Ванду. Только сегодня мы узнали о вашей дуэли, вчера пан Бронислав был очень весел, он, наконец, сделал предложение панне Ванде, и мы вместе с ним приехали в Витебск. У панны Зоси было предчувствие; как только она узнала, что он убит, она сказала мне: «Едем к Григорию Петровичу — там, наверно, сестра. Нужно торопиться». И мы пришли к вам, но на милость Бога все обошлось благополучно. Я никогда не видал, чтобы панна Зося так волновалась. И знаете, отчего? Она боялась за вас… да, да, за вас, пан пулкувник. Она думала, что с вами может что-нибудь случиться, что панна Ванда…
Он замолк, потом начал снова:
— Вы убили пана Ржевуцкого…
Галдин пробормотал растерянно:
— Я не хотел этого…
Пан пробощ закивал головой.
— Конечно, кто может подумать иначе! Я и говорю, что вы убили его, потому что так хотела за вас судьба. И она захотела, чтобы вас полюбила панна Зося…
— Полюбила меня? — усмехнулся Григорий Петрович.
— Да, вас… она мне призналась в этом. Она полюбила вас с первого взгляда. Любовь имеет свои законы… Вот почему я говорю — все пройдет… одно уходит, другое приходит… Ведь это такое счастье, такое счастье!
Ксендз схватил Галдина за его здоровую руку и наклонился к нему. Все его бритое некрасивое лицо дышало твердым убеждением, восторженной верой.
— Такое счастье! — повторил он в третий раз.
Галдин ничего не отвечал ему. Пан пробощ прочел на лице ротмистра такое горе, такую безнадежность, для которых не могло быть утешения.
Они еще долго сидели вместе. О чем они оба думали? Не были ли их мысли одинаковы, не одна ли боль связывала их? Внезапно ксендз тяжело поднялся со своего места, положил обе руки на плечи Галдину и, глядя на него долгим, светящимся любовью и вместе твердостью взглядом, сказал:
— Ты дитя, у тебя простая душа, пан пулкувник… уходи отсюда… пока не поздно…