Расстрелы были и 8 апреля. Полицаи и немцы рыскали по всем деревням, вылавливали и привозили для расстрела евреев, даже прятавшихся в деревнях, что в 20 км от Красного. Но нам повезло, нас не нашли. Русские люди нас надежно спрятали, жаль, что забыл их имена.
Через три дня я пришел в Красный. Знакомые мне сказали, что всех евреев расстреляли и закапывали живьем. Земля над обреченными долго дышала. Мой двоюродный брат Миля Петров (его мать — моя тетя) спрятался в печку-голландку. От страха он, пятнадцатилетний, как-то туда залез. Полицаи его не нашли. Назавтра он пошел в дер. Сорокино и встретил полицаев, которые его застрелили. Такая же участь постигла и моего дядю Наума Сорина.
Место, где расстреливали и сваливали убитых и раненых евреев, называется Буриевщина. Сейчас там стоит маленький памятник-камень, всеми забытый. Памятник поставили старший сын Сориных Александр Наумович и заведующий музеем Ерашов. Александр Наумович воевал, но уцелел.
Собранных в доме Цейтлиных и других домах евреев на огромных крытых машинах повезли в Буриевщину, к месту расстрела. Проезжая через мост, студентка 3-го курса Смоленского мединститута Сорина Рива сумела выпрыгнуть из машины в речку Свилая. Ее застрелили и бросили к пока еще живым людям в машину.
Разные были русские люди. Одни полицаи и предатели убивали, грабили или выдавали тех, кто прятался, а другие, рискуя жизнью, спасали евреев, людей попавших в беду: партизан, коммунистов, патриотов, попавших в окружение солдат.
В одном месте долго опасно было оставаться. Наша семья 25 месяцев оккупации бросалась в разные деревни: Сорокино, Буяново, Павлово, Николаевку, Семеново, Соломоново, а потом попали в Белоруссию: в Ленинском районе деревни Романово, Баево, в Мстиславльском районе Лютня, Бобрики, Конезавод. Последние три месяца перед освобождением все лето мы жили в лесу, в землянке. Питание просили в деревнях, что всегда было очень опасно. В лесу мы вставали с покрытых тряпками земли или хвои. Прислушивались: идет бой или нет. Когда стреляли орудия, мы были рады — идут наши.
25 сентября 1943 года в лесу под Мстиславлем мы встретили Красную Армию. Сначала я один с попутными машинами добрался до Красного, а потом военные нас всех перевезли в наш уцелевший дом.
Солдаты, перевозившие нас, подсказали мне написать письмо Эренбургу, дали его адрес».
Ноябрь 1998 г.
ЛЯДЫ
У реки Мереи
И. Цынман
21 июля 1991 года несколько смоленских пенсионеров: З. Н. Фрадкин, Е. Я. Дынин, Ю. В. Пухачевский пригласили меня посетить Ляды, находящиеся на границе Смоленской и Витебской областей на берегу реки Мерея.
На правом смоленском берегу этого притока Днепра находится захоронение более двух тысяч жителей этого еврейского местечка и беженцев из белорусских городов, не сумевших выйти из немецкого окружения.
По дороге из Красного, не доезжая моста через Мерею, справа мы увидели красный камень, поставленный в память событий 1812 года, а рядом с ним памятник, сооруженный в 1966 году на средства, собранные родственниками погибших.
На камне мы прочитали: «Здесь находятся останки более двух тысяч советских граждан: женщин, стариков, детей, замученных и убитых фашистами 2 апреля 1942 года. Вечная память погибшим. Родные! Память о Вас живет, и вечно будет жить в наших сердцах. Ляды. 1966 г.»
Рядом с огороженным памятником находится большое непаханное поле, заросшее ковылем с большими провалами, следами мест захоронений.
О том, что случилось в Лядах, рассказала 31 октября 1943 г. газета Западного фронта «Красноармейская правда». Капитан В. Ю. Усалиев в ней сообщал: «…У реки Мереи на самой границе между БССР и Смоленской областью дорогу пересекает глубокий ров. На следующий день после освобождения местечка Ляды от немецких захватчиков представители Красной Армии и гражданских организаций произвели раскопку рва, и перед ними предстала страшная картина злодеяний немцев. Ее довелось увидеть сотням бойцов и офицеров, проходящих по дороге. Воины подходили к краю глубокой ямы, когда они смотрели вниз, у них замирали сердца. Закутанный в одеяло ребенок с соской во рту, лежащий в объятиях растерзанной матери. Обезображенные трупы седых стариков, молодых женщин, юноши с размозженными головами. И бойцы, с побледневшими от боли и гнева лицами, оглядывались назад как бы для того, чтобы навсегда сохранить в памяти увиденное, и еще крепче сжимали винтовки.