Русские боялись, чтобы еврей к ним в дом не зашел. Те из русских, кто рисковал помогать евреям, имели дело со своими местными полицаями. Это было страшно.
В августе 1941 года всех евреев выгнали из их домов. Выделили в деревне пять домов по улице Барковская по дороге на Понизовье. В Понизовье было несколько еврейских домов, но много евреев жило в дер. Колышки и Лиозно, близких к Микулину. Было много случаев, когда выходившие из окружения солдаты-евреи оставались в Микулине. Все евреи попали в эти пять домов, которые назвали гетто. Это гетто в три смены охраняли местные полицаи. Пощады никому не было. Полицаев было человек 20, что для одной деревни очень много. Какая у них была работа? Грабить евреев. У моего отца, которому было 56 лет, и его не взяли в армию, полицаи сняли с плеч пальто, оставив его раздетым. Из нашего дома забирали все до тех пор, пока уже брать стало нечего. Так же поступили и с остальными.
В пяти домах жили очень скученно — вместе с евреями-беженцами из других мест было до 250 человек: девушки, старушки, дети, беременные женщины. Юношей и евреев-окруженцев расстреляли в первые же дни. Спали на полу, на нарах, все вместе. Так прожили 8 месяцев до 23 февраля 1942 года, когда всех, кто еще не умер, погнали в последний десятикилометровый путь в Рудню, на расстрел.
Ни бани, ни хлеба, ни картошки, ни дров не было. Старики и дети умирали от голода и болезней. У малых детей была дизентерия и дифтерия. Не было даже теплой воды, не говоря уже о кипятке. В первые месяцы оккупации евреев гоняли на работу, обмолачивать рожь или в Рудню, заставляли мыть полы у немцев. За работу кормили. Зимой работы не давали и не кормили.
У моего отца появилась работа. Его сестра где-то раздобыла ему рваный полушубок. В первые же дни оккупации беженка 60 лет из Смоленска умерла от голода. Пришлось отцу на еврейском кладбище вырыть яму и похоронить ее. С этого и началось. Он хоронил детей, стариков, большей частью беженцев. Редкие дни для отца проходили без этой работы. От гетто до кладбища было около двух километров. Отец копал ямы для умерших заблаговременно. Оттуда же его взяли на расстрел в колонну смертников, которую гнали в Рудню.
В этой колонне было около 170 человек. Остальные евреи, примерно 250 человек, считая беженцев, умерли от голода и болезней и были похоронены моим отцом. Мне позднее рассказали, что микулинскую колонну пригнали в руднянское гетто, где люди переночевали, а 24 февраля оставшихся после первых расстрелов руднянских и микулинских евреев расстреляли в противотанковых рвах на дороге близ деревни Шаровичи, дальше по направлению к Смоленску. Бывший помощник начальника полиции Рыбаков Владимир Петрович, через 50 лет появившийся в Микулине, участвовал в конвоировании евреев и сам лично их расстреливал.
Когда евреи находились в микулинском гетто, их заставляли изготовлять и носить круги из желтого материала на груди и на спине.
Как-то моя мать обратилась к полицаю с просьбой пойти в лес и принести немного сучьев. Он не разрешил и ответил: «Какой я тебе товарищ! Я вот тебя расстреляю, и будет мне за это штраф 3 копейки».
Не верится сейчас, что можно было так издеваться над людьми, что так могло быть, что были такие палачи, которых трудно людьми называть. А сколько таких было, да и сейчас есть в наших органах.
Никаких памятников о том, что в Микулине возле прекрасного озера жили евреи, в деревне нет. Еврейское кладбище не сохранилось, там теперь пасется скот. Есть ли памятник на месте расстрела евреев в деревне Шаровичи, не знаю.
Мои родители, заблаговременно предчувствуя, что все отберут, отнесли и раздали свои вещи русским друзьям, фамилий которых я не помню. Отдали даже не соседям, а тем, кто жил подальше, чтобы не было сомнений и подозрений. Я отдала свои вещи подруге Харитончик Нине Степановне, которой тогда было 16 лет. По сути, и сейчас мы остались подругами и переписываемся. Она приходила в гетто и рассказывала, где, в каких местах находились партизаны. Она была связной. Но кто ей тогда, да и сейчас, об этом мог дать подтверждающий документ? Но продукты приносить она боялась. Приносила вещи.
В тот день, когда всех угоняли на расстрел, меня в гетто случайно не было. Мне удалось побывать и покушать у друзей родителей. На месте мне не сиделось, были какие-то предчувствия, и я пошла домой. По дороге меня встретил полицай и повел в гетто. В это время оттуда выгоняли последних людей. Евреи стояли в кругу и говорили между собой по-еврейски, что их поведут на расстрел. Я это слушала. У меня мелькнула мысль: «Надо спрятаться». Я забежала в туалет возле гетто, к русской семье. Полицай, видимо, забыл про меня, сочтя, что меня уже привел. Русская хозяйка-старушка, фамилию ее не помню, меня из туалета прогнала. Из туалета я увидела недалеко полуразрушенный дом, где от бревенчатой стены было оторвано несколько досок, я спряталась между бревнами и отошедшими от них обшивкой. Я была худой, истощенной девочкой. Потом слышала крики, плач, стоны угоняемых. Так в последний момент я не увидела родных и не попрощалась с ними.