Задачи непременного тестирования человека на готовность быть или, если припрет, стать добропорядочным подлецом или убийцей в обновленной недавно миссии-концепции «МЦХ 2.0» нет. От грубоватого экспериментаторства и провокаций, открыто угрожающих зрителю насилием, осталась всего одна — и, надеюсь, невинная — строка: будущий мемориал в Бабьем Яру — место для самопознания.
Хржановский понимает, что работает не для поколения жертв и убийц, а для поколения их внуков. Поколения, в котором все уже перемешалось так, что почти выветрился другой запах — запах трагедии и преступления, становящихся под напором времени и благоволительниц или абстракцией, или мантрой.
Поэтому, прибегая к гениальному хлебниковскому «И так далее...», он не связывает себе руки и формулирует свою цель максимально размыто:
Наша задача превратить это из абстракции во что-то живое, во что-то эмоционально воздействующее, во что-то, что может вызывать чувство сострадания, чувство любви к ближнему, чувство стыда за человечество, которое допустило такую историю, чувство нежности и боль утраты этого исчезнувшего, убитого мира, уничтоженного. Я говорю в данном случае про еврейский мир, и так далее[1270].
За что, собственно, его атаковали? Какие в нем такие бубоны-узлы-фурункулы, что причиняют его критикам столь нестерпимую боль?
Ключевая претензия — неуважение к памяти жертв посредством подмены их трагического опыта брутальной игрой «18+». Не Холокост, а «Диснейленд» и «Дом-2», одним словом!
Коллизия с Хржановским и его кредо обостряет вопрос жанровой чистоты или, точнее, жанровой конвертируемости. Есть ли между жанрами четкие перегородки? Можно ли опыт одного жанра (кино) переносить на другой (памятование)? Требуются ли для этого какие-то свои процедуры? И вообще: является ли коммеморация особым жанром искусства? Если да, то в чем его специфика, каковы его этика, поэтика и идеология?
Баринова в своем интервью «Медузе»[1271] набросала перечень таких — как мне кажется, сугубо жанровых — ограничителей:
В случае Мемориала — это дискуссия об этике, то есть о границах допустимого в коммеморации. Мемориал — нечто принципиально другое. Художник может провоцировать, эпатировать, экспериментировать. Мемориальный же музей работает в ситуации постоянной дискуссии о красных линиях.
...Пространство мемориала не должно пугать, подавлять, фрустрировать и отбирать у посетителей веру в человечество. Да, человек должен пройти по краю пропасти, в которой — ужас и безнадежность, заглянуть в лицо отчаянию, но не должен ему проиграть, не должен провалиться в эту пустоту.
Мы хотели достоверно, аргументированно и эмоционально рассказать про события, но так, чтобы оставить место для надежды, света, сочувствия, сопереживания, благоговения перед жизнью, отвращения к преступлению и, в конце концов, для победы справедливости.
Иными словами, памятование в Бабьем Яру — это идеологема, и менять ее проблематично — это не сменная обувь в мешочке с завязочками:
...Мы же не плоские функционеры, которые приходили, и нам все равно, что и где строить. Это идеологический проект. Люди, которые там работали, были адептами определенной философии. А тут была предложена абсолютно другая идеологическая платформа... В центре моей системы координат находятся права человека, ценность человеческой жизни и человеческое достоинство.
К Бариновой присоединяется Вадим Альтскан из Мемориального музея Холокоста в Вашингтоне:
...Концепция Хржановского бьет в одну болевую точку — ужас.
Мемориальный музей всегда обращен в равной степени и в прошлое, и в будущее. Мемориалы создаются и во имя памяти о погибших, и с надеждой на гуманность будущих поколений. Рассказать об ужасах войны — неотъемлемая задача подобных музеев. Но понимание, сострадание и почтение к погибшим — не менее важные и необходимые элементы. Мемориальный музей не должен быть местом усугубленного ужаса.
...Если музей посвящен Холокосту, голоду или геноциду — главные эмоции, на которые должен быть сделан упор — это человеческое сочувствие и желание понять боль и трагедию этих жертв. Испуг или потрясение ужасами — это из другого ряда. Истории можно ужаснуться, но делать это специально и преднамеренно, с моей точки зрения, неправильно и опасно.
...Я говорю почувствовать, но вряд ли это можно понять, поскольку «живым не понять мертвых», как писал уже упомянутый мною Эли Визель в своей рецензии на минисериал «Холокост» 1978 года. Эти чувства нельзя передать никакими интерактивными методами, аллюзиями и аудиовизуальными эффектами. Тут я абсолютно согласен с мнением Визеля, написавшим, что «Освенцим нельзя объяснить и визуализировать. Холокост — это кульминация и аберрация истории. Все в нем (Холокосте) внушает страх и приводит к отчаянию; мертвые обладают секретом, который мы, живые, не достойны и не способны от них заполучить». ...Музей и выставка, даже самый эффективный, не в силах изменить, а уже тем более искоренить природу зла, жестокости и ненависти в мире. Максимум, на что мы можем рассчитывать в данном случае — это «профилактика», которая дает небольшую, но тем не менее хоть какую-то надежду на предупреждение зла[1272].
1272