Или другой кейс. Август 1941 года, советская кинохроника. Киевляне роют за городом противотанковые рвы, насыпают мешки песком или землей, а красноармейцы строят из них фортеции на улицах города, увенчивая их противотанковыми ежами. 19 сентября, немецкая хроника. Танки движутся по той же улице, аккуратно объезжая оставшиеся почти не тронутыми фортеции и ежи.
И третий. Даже архетипы антисемитизма как бы случайно, но внятно проявились и сполна раскрыли себя. Вот молодой, даже симпатичный ефрейтор Ганс Изенман, четко, по-военному, без запинки и без эмоций отвечающий на вопросы судьи о его участии в одном из расстрелов евреев во Львове: «Яволь! Значит, так: шестеро из нас стреляют (пулемет, два автомата, три карабина), другие шестеро охраняют, потом меняемся». — «Сколько я убил лично? 120». Это же шестеренка, винтик приказательно-исполнительной машины! Личного, может быть, и вовсе ничего (под такое пытался в Иерусалиме косить и сам Эйхман).
А вот патриоты-«львовяне» образца 30 июня 1941 года — мужчины, женщины и даже дети (sic!), истово, с палками гоняющиеся за евреями и еврейками по тюремному двору (евреев заставили тогда выносить трупы жертв НКВД из подвалов тюрьмы «Бригидки», среди убитых чекистами были и евреи) и по всему городу, с наслаждением забившие тогда несколько сот ненавистных жидов.
Чувствуете разницу? Только не спешите с выводом, кто тут кого страшней. Еврейку Дину Проничеву, пришедшую в Бабий Яр, украинский хильфсполицай признал за украинку и, выведя из очереди за смертью, подсадил к группе таких же, как она (или не таких же, а настоящих) украинцев, чтобы отпустить их вечером домой. Но приехал под вечер немецкий офицер, справился об этой группе и... приказал всю ее (т.е. украинцев!) немедленно расстрелять. Что и было сделано — такими, как Изенман! (Единственная привилегия для такой, как Проничева, — не раздеваться перед смертью догола).
Кончается фильм своего рода постскриптумом — сообщением о решении Киевского горсовета от 2 декабря 1952 года о замыве Бабьего Яра пульпой из отходов кирпичного завода. Мы видим и саму пульпу, вяло текущую из трубы, и зловещее склизкое озеро, почти уже заполнившее грязью овраг, осталась разве что верхняя кромка — неширокая, но еще узнаваемая!
Подготовленный зритель уже понимает, чём все это скоро кончится — техногенной Куреневской катастрофой, грязевым селем 13 марта 1961 года, т.е. новой бедой. Эта сочащаяся пульпа в трубе — такая же манифестация убийственной рукотворной стихии, что и пламя из кадров военных пожарищ.
Своего рода продолжением — точнее, ответвлением — «Бабьего Яра. Контекста» Сергея Лозницы стал другой его фильм — «Киевский процесс». 106-минутный черно-белый фильм, созданный той же компанией и при поддержке МЦХ. Работа над фильмом началась весной 2021 года, а премьера состоялась в сентябре 2022 года на Венецианском кинофестивале (внеконкурсная программа).
«Киевский процесс» — это суд над немецкими военными преступниками, прошедший в Киеве с 17 по 28 января 1946 года[1320].
В распоряжении режиссера оказались уникальные архивные кадры, позволяющие погрузить зрителя прямо в атмосферу суда, проходившего в зале Киевского окружного дома офицеров (и тут опять «фирменный» аудиодизайн). Лозница реконструировал, точнее, перекомпоновал, все ключевые моменты судоговорения: обвинительное заключение прокурора, выступления обвиняемых и свидетелей, приговор судей, реакцию публики и подсудимых. Если в исходниках подсудимые и свидетели говорят последовательно, в логике судоговорения, то Лозница развел их в две сплошные отдельные группы, что создало эффект концентрации эмоций.
Кончается фильм кадрами, уже знакомыми по «Бабьему Яру. Контексту» — съемками публичной казни 12 приговоренных к смерти генералов и офицеров. Это произошло 29 января — назавтра после вынесения вердикта — на площади Калинина (нынешний Майдан Незалежности) — при стечении двухсот, если верить оценкам, тысяч народа. Жертвы Бабьего Яра составили бы в таком случае около пятой части этой неоглядной толпы — масштабируйте в кадре сами.
Сгонять их сюда не пришлось — все пришли сами и, несмотря на зиму, загодя. Публичная казнь была для них не только исполнением приговора, но еще и театральным зрелищем, варварство которого не казалось им чрезмерным на фоне войны, в которой самим им посчастливилось уцелеть.