Да и в оцеплении их функционал был куда шире. Дина Проничева и другие спасшиеся вспоминали о том, что после завершения расстрела по трупам ходили люди, говорившие по-украински. Они светили фонариками в поисках еще живых, пристреливали, если находили, и засыпали верхний слой трупов песком. Проничевой даже запомнилась фраза: «Демиденко! Давай прикидай!»[222]
Другая часть украинских полицейских рыскала в эти два дня по Киеву в поисках тех, что посмели проигнорировать столь лестное для евреев приглашение дружественных властей на свою казнь: обнаруженных избивали и доставляли в полицию или на сборный пункт в подвале дома на Ярославской, 37 или прямо в Бабий Яр.
Цитирую допрос одного из таких полицейских, Федора Захаровича Си-роша, в МГБ в 1947 году:
...Григорьев подошел к немецкому офицеру и заявил: «Мы Украинская полиция — привели жидов». Сначала немецкий офицер не понял Григорьева, но женщина-еврейка, что стояла рядом, перевела ему слова Григорьева. После того офицер позвал другого немца и приказал ему отвести нас дальше в поле, где всех раздевали... Когда пришли на это место, я, Сирош, Григорьев, Гришка и Щербина начали раздевать всех людей, которые шли мимо. После того, как с того, кто проходил, было снято всю верхнюю одежду, он проходил вперед, а мы раздевали следующих. Примерно через час к нам подошел немец и приказал прекратить раздевать людей и начать грузить вещи на авто[223].
Конечно, даже среди полицаев находились люди с противоположным поведением — и чуть ли не претенденты на «Праведников Бабьего Яра»[224].
В самом Киеве, на низовом — дворовом и домовом — уровне, клокотало и булькало еще и другое варево.
Василий Гроссман словно услышал голоса и заглянул в недобрые глаза тех, кого сам назвал «новыми людьми»:
И словно вызванные приближающейся черной силой, в переулках, темных подворотнях, в гулких дворах появились новые люди, их быстрые, недобрые глаза усмехались смелей, их шепот становился громче, они, прищурившись, смотрели на проводы, готовились к встрече. И здесь, проходя переулком, Крылов впервые услыхал потом не раз слышанные им слова: — шо буле, то бачилы, шо буде, побачимо[225].
То же самое интуитивно чувствовала и имела в виду 15-летняя Софа Маловицкая, когда писала 9 сентября из Киева в Воронеж Азе Поляковой, своей эвакуировавшейся подруге: «...Мы остались на верную гибель»[226].
В первые же часы оккупации — еще задолго до расправы — Киев превратился в адову диктатуру этих «новых людей», прежде всего дворников и управдомов — диктатуру над евреями, коммунистами и членами их семей.
Превосходно, но жутко описал это Наум Коржавин, чьи родители погибли в Бабьем Яру, и в чьем дворе дворником был Митрофан Кудрицкий, из раскулаченных:
Он не изменил ни судеб мира, ни судеб страны — только намеренно и изощренно отравлял последние дни людям, ничего плохого ему не сделавшим. Не более чем двадцати. Лично превращал их жизнь в сплошной кошмар и лично получал от этого удовольствие. То, что он над ними совершал, простить может только Бог [и еще] те, над кем он измывался. Но они лежат в Бабьем Яре. Так что прощать некому...
Я говорю не о юридическом прощении. Их убили немцы, а не он, а он лично, насколько мне известно, никого не убил, не служил в лагере, не стоял в оцеплении во время немецких акций по «окончательному решению», не был оператором в газовой камере или шофером душегубки. Он был только дворником. И работал только сам от себя и для себя, для собственного удовольствия...
Немцы вошли в Киев 19 сентября, расстрелы в Бабьем Яре начались 29-го. Все эти десять дней родные мои жили под властью не столько Гитлера, сколько Кудрицкого. У Гитлера были еще другие заботы, у Кудрицкого, видимо, только эта. Он устроил им персональный Освенцим на дому, и ему было не лень следить за его «распорядком», чтоб не забывались. И хотя погибли мои родные не от его руки, но измывательства его были таковы, что, вполне возможно, эту гибель они восприняли как освобождение. От него. То, что он им устраивал перед смертью, было, по-моему, страшней, чем сама смерть... Ему для удовлетворения и крови было мало. Надо было еще и мучить[227].
Это ж надо: гибель в Бабьем Яру — как меньшее из зол, как освобождение!
А 29 сентября — главный день расправы — стал праздником сердца для всей этой дворничьей сволочи.
223
ГДА СБУ. Ф. 5. Д. 56756. Л. 14. При этом надо иметь в виду, что «раздевали» здесь эвфемизм: жестоко избивали и, избивая, заставляли жертв снимать и оставлять на земле свою одежду!
224
О некоторых таких случаях будет еще сказано ниже, в главке «“Гросс-акция”: чудом спасшиеся».
226
См.: «Сохрани мои письма...» Сборник писем и дневников евреев периода Великой Отечественной войны. Вып. 6. М.: Холокост, 2021. С. 111.