28 сентября Нина Герасимова, русская девушка, записала в дневнике:
20:00. Каждый час новости. В середине дня был вывешен страшный для евреев приказ: чтобы завтра 29/IX все они явились к 8 ч утра на Лукьяновну (в Бабий Яр) с документами, теплыми вещами. Кто не явится, тот будет расстрелян.
Как видно, все они будут высланы из Киева. Волнение среди евреев страшное. Тяжело видеть страдания людей. Многие из них думают, что они идут на смерть. Пришла Мария Федоровна, страшно взволнованная, и сказала, что они евреи и завтра им нужно идти. А паспорта у них были русские, но она их потеряла. Тяжело было смотреть, как плакал Филипп Игнатьевич, стараясь скрыть слезы. Я дала ему валерьянку. Евреи этого никак не ожидали. Вечером пришел Виктор и позвал Ф.И. играть в дурака. Я отговаривала, но он боялся не пойти, чтобы не вызвать подозрений, т[ак] к[ак] все соседи их считают русскими. Скоро вернулся. Люда мне сказала, что ей сказал Ароньчик, что евреев вышлют в Советский Союз. Я радостно прибежала и сказала своим. Ф.И. поверил, был страшно рад и сказал: «Ниночка, вы у меня с души камень сняли, позвольте мне вас поцеловать», — и поцеловал в щеку. Я, кажется, этот поцелуй никогда не забуду. Пошел лично поговорить с семьей Арона.
Я уговорила завтра отправить только старуху, а самим пока не идти. Все равно в один [присест] не отправят, а там видно будет.
Старухе 80 лет. Она просила, чтобы я никогда не расставалась с подаренной мне пудреницей и всегда помнила, что ее молитва всегда со мной. Приготовила ей белые сухари на дорогу[246].
Большинству же соседей было не до сухарей. Они-то поняли немецкий приказ безошибочно и с гнусной любезностью помогали растерявшимся или беспомощным евреям собираться в их последний путь. Сами же все норовили оказаться в их комнатах и доброхотно брали «на хранение» мебель, посуду и все-все-все. А иные, подсадив «старичье» на свою подводу, даже подбрасывали их до Бабьего Яра.
Вот картина, запавшая в душу профессору Владимиру Михайловичу Артоболевскому (1874-1952), директору Киевского университетского Зоологического музея. 29 сентября он шел по Гоголевской улице к себе в музей:
Особенно запечатлелась в моей памяти фигура одной женщины. Я проходил мимо дома, парадное было раскрыто, перед ним стояла подвода, а на подводе на вещах стояла женщина, старая, ее седые волосы были растрепаны, вид выражал крайнее отчаяние, ее жалкие тощие руки были подняты, и она что-то кричала. Что она кричала, я не знаю, так как она кричала по-еврейски, но вся ее фигура — безумный ужас, предел человеческого отчаяния, что не выразить словами. Нельзя это рассказать, только искусный скульптор мог бы воплотить ту муку и страдания, которые выражали ее вид и жесты. Было больно, было тяжело и было стыдно почему-то видеть эту фигуру, видеть все это шествие евреев, обреченных на неведомое будущее[247].
Иные евреи решили проводить и отправить стариков, а сами — будь что будет! — вернуться и остаться с детьми (случай Дины Проничевой, между прочим).
До «пункта невозврата» — первого немецкого поста около противотанкового ежа и заградки из колючей проволоки у перекрестка Мельникова (бывшей Большой Дорогожицкой) и Лагерной (Дорогожицкой) провожать родных и близких можно было без риска для сопровождающих.
По другим сведениям, точка невозврата была у перекрестка улиц Мельника и Пугачева (Академика Ромоданова). Вот одно из свидетельств Дины Проничевой (1946):
Шли утром, в 7 часов утра для того, чтобы к 8 попасть к месту, иначе нам грозил расстрел. Народа было столько, что о том, чтобы добраться до 8 часов, не могло быть и речи. Стоял шум, гул, мы шли с Тургеневской улицы... Мы дошли к половине дня до ворот еврейского кладбища, шли по улице Мельника, в самый конец. Почти у самых ворот еврейского кладбища находилось заграждение из противотанковых ежей, недалеко было и проволочное заграждение. Туда проходили все совершенно свободно, но обратно выйти нельзя было[248].
Неевреи из смешаных семей с понурой покорностью, но дисциплинированно провожали своих еврейских супругов и детей до роковой точки и, уже слыша выстрелы, разворачивались домой, как если бы в сумочках у их жен или мужей лежали путевки в санаторий, а у них у самих сертификаты высшего правомочия на продолжение жизни от Гитлера-освободителя, только что освободившего их от самых близких и любимых людей.
Частыми провожающими были и соседи: событие-то неординарное, да и не дотащатся старики в одиночку со своей поклажей — надо же им помочь, бедным, проводить, поднести. Вот впечатления поэтессы Людмилы Титовой. Она провожала мадам Лурье, свою 80-летнюю соседку по коммуналке[249], кстати, полагавшую, что их всех повезут... в Палестину! Вместе они долго шли по указанному маршруту, невольно замедляясь во все более и более густой толпе. Но как только старуха поняла, что это за выстрелы слышны впереди, она остановилась, отобрала у Люды чемодан и прогнала ее домой. Оказалось, что она зашла уже достаточно далеко, за точку невозврата, и немцы ни за что не хотели ее выпускать, сколько она ни показывала им свой паспорт с графой «русская». Жизнь ей спас украинский полицейский (не пан ли Гордон?), восхитившийся ее молодостью и красотой.
248
На Киевском процессе 1946 года (ГДА СБУ. Ф. 5. Д. 55663. Т. 20. Л. 98). Согласно Баташевой, пункт невозврата был где-то между двумя названными.
249
Они жили по адресу: Крещатикский переулок, 13. Мадам Лурье, возможно, была теткой И. Эренбурга.