Елена Телига, при всем своем выпирающем национализме, была, кажется, и неплохим поэтом[292], и порядочным человеком. Ее поэзия — это в основном незатейливая и человечная лирика. Она хоть и содержала образы типа «выстрел по врагу — музыка для националиста», но в целом была литературоцентрична и не кровожадна.
Своей творческой вершиной — любовной лирикой — поэтесса обязана бурному роману с Дмитрием Донцовым. Он же, узнав о ее смерти, не сподвигся — даже в 1953 году! — ни на что-то более человеческое, нежели эссе «Поэтесса огненных рубежей. Елена Телига» — холодный теоретический этюд об аристократизме и женском рыцарстве (оксюморон?) некоторых украинских пани[293].
Трудно сказать, знала ли Телига о тайне Галича-Первача, но, наверное, о чем-то она догадывалась[294]. Уже после запрета начала первых арестов среди киевских оуновцев — в письме от 15 января 1942 года к деятелю ОУН В. Лащенко, одном из ее последних текстов вообще — она поделилась: «Я[ков] засыпает меня теперь очень добрыми стихами с посвящениями и без посвящений мне, но стихами насквозь “нашими”»[295]. Загадочные слова!
Но еще более «загадочны», чтобы не сказать прозрачны, слова ректора университета, Константина Штеппы, до своего ареста в 1938 году историка-медиевиста, а в годы оккупации — завотделом городской управы и ректора университета, а также сменщика ликвидированного Рогача в функции главреда главной оккупационной газеты Киева, переназванной в «Новое украинское слово».
Коржавин много рассуждает о Штеппе и приводит как широкоизвестное следующее его высказывание: «Известно, что он говорил о Яше: “Гальперин — умный человек. Он, хоть и сам еврей, понимает историческую необходимость уничтожения еврейского народа”. Какие основания дал Яша для этого глубокомысленного утверждения? Поддакнул ли к месту, понимая, что потерять расположение этого человека — значит потерять жизнь? Или просто, будучи деморализован всем, что открылось, не смог противостоять пропагандистскому напору? Это навсегда останется тайной. По-видимому, эти слова были сказаны после Бабьего Яра и отражают стремление Штеппы и близких ему людей приспособиться к психологии и действиям “дорогого союзника” в борьбе за независимость Украины. До Бабьего Яра тотального уничтожения еще никто не представлял»[296].
Между тем источник этой фразы Штеппы — или хотя бы знания об этой фразе — не раскрыт, и я воспользуюсь своим правом усомниться в ней. Если же с ней примириться, то в Штеппе тогда открывается весьма специфический начетчик, чей мозг — мясорубка, пропускающая через себя любое множество «исторических необходимостей уничтожения»: и царской семьи, и буржуазных партий, и белогвардейцев, и кулаков, и подкулачников, и евреев — да кого угодно!
Яша же Гальперин — поэт и думающий человек — совершенно не таков. Да, конечно, советская школа, обрабатывая и его мозг, пыталась вмонтировать в него такую же «мясорубку», как и у профессора Штеппы. Но как только он оказался в ситуации, когда советская пропаганда перестала на него влиять, а немецкая и украинская пропаганда — в лице этой самой зловонной прессы — так и не смогли начать это делать, он остался внутренне свободен и продолжал думать самостоятельно. И именно поэтому, а не из конъюнктурных (шкурных) интересов или в порядке «стокгольмского синдрома» он отмежевался именно от сталинских преступлений. И уж точно не в порядке еврейского самобичевания — признания еврейской вины за Голодомор и другие преступления Сталина.
Ни прототипом, ни провозвестником современного движения «евреи за Бандеру» он точно не был, хоть и нашел у живых оуновцев-мельниковцев реальную поддержку. Преступления же гитлеровские, как и оуновская готовность к ним подключиться, и не нуждались ни в каком осмысливании: они были наглядны и очевидны — достаточно было взять в руки «Українське слово» или прогуляться к Бабьему Яру: local call, так сказать.
Если же Гальперин писал об этом стихи и если показывал или читал их Телиге, то именно этот настрой мог оказаться близким и ей, с явным удовольствием написавшей «своему» о «наших» стихах этого «чужака».
Между тем в Киеве на стыке 1941 и 1942 годов несколькими широкими волнами прошли сравнительно массовые аресты и расстрелы украинских националистов — не украинцев, а именно украинских националистов. Якова Галича эти групповые репрессии не коснулись. Чем занимался он сам после февраля 1942 года, мы и близко не знаем. Но знаем, что вместе с ним погиб огромный архив.
293
В странном чемпионате по одержимости идеей Божьего Провидения Донцов посмертно в этой статье присвоил Телиге второе, после Тараса Шевченко, место. По сообщению А. Поморского, ее взгляды вобрали в себя и идеи феминизма.
294
Попытки приписать ей роль чуть ли не спасительницы Якова, т.е. «Праведницы Бабьего Яра», не основываются ни на чем.
296