Всего же таких прогоревших штабелей, согласно Л. Островскому, было 25-30, а согласно Кукле, 70-80, т.е. зажигался как минимум один печной штабель в день. Факельщики поджигали нижний слой с разных сторон: первыми загорались волосы, и только потом занималась плоть. Штабель горел сутки или полторы, на его месте оставалась куча золы и пепла. Ее просеивали через сито и решето — искали золото и драгоценности[341]. Кстати, и перед закладкой в штабель трупам в челюсти заглядывали «дантисты»: нет ли золотых фикс?[342]
Но оставался не только пепел, но и не прогоревшие кости. Могли уцелеть, не поддавшись огню, головы, кисти рук или другие фрагменты, находившиеся с самого края штабелей[343]. Их нельзя было оставлять — улика! Их полагалось дробить и перемалывать — и, как правило, вручную, обыкновенными ступками-трамбовками — и все на тех же гранитных плитах с кладбища. Пепел и костную муку рассеивали прямо в яру.
...Когда первый штабель-костер был разожжен и из него повалил густой черный дым, сразу же приехала городская пожарная команда. Но ее попросили больше не беспокоиться и не беспокоить. Ночью облака отсвечивали заревами этих гигантских костров-печей.
Из оврага понесся невыносимо омерзительный, сладковатый трупный запах. Охранники из СД и сами не могли подолгу его выдерживать: они все время курили и пили шнапс. Если в обонятельном букете возникал римейк жареной отбивной, это значило, что огонь лизал не полуразложившиеся останки двухлетней давности, а «свежезабитую» плоть тех, кого немцы — живыми или мертвыми — привозили сюда, в Бабий Яр, из киевских тюрем. Трупы уже не бросали в ямы и рвы, а сразу же сжигали.
Впрочем, их по тюрьмам и не расстреливали тоже. В распоряжении киевской полиции и городской СД были газвагены, или душегубки. Полицейский водитель подвозил такой воронок с живыми еще смертниками до КПП в овраге и передавал руль и ключи зажигания офицеру из «1005а». Тот подгонял машину в глубь оврага, поближе к подготовляемому штабелю. Там останавливался, переключал выхлопную трубу газвагена на кузов, но двигатель не глушил; наоборот, ставил его на полную мощность. Минут 5-10 из кузова доносились душераздирающие звуки — убиваемые кричали, тарабанили по железу, а потом все стихало, и за 10-15 минут умирали практически все.
Тех живучих, кого не прикончил газ, поджидал огонь. Узники открывали кузов, вытаскивали трупы со всеми их выделениями и несли к штабелю. После чего тот же офицер отгонял душегубку на тот же КПП, где сидел и, заткнув нос, курил ее первый водитель.
Вторая, с литерой «б», подкоманда «Операции 1005» под началом Цитлофа была поменьше первой — около 40-50 человек. Она развернула свою деятельность в Днепропетровске и, вероятно, в Никополе. Но 5 сентября 1943 года ее возвратили в Киев и влили в ряды тех, кто занимался «изземлением» евреев в Бабьем Яру. Две команды при этом не перемешивались, а распределялись по днищу оврага, растянувшись примерно на 2,5 км.
Сама рабочая бригада «1005» в Бабьем Яру, хоть по своему функционалу и была классической Leichenkommando, называлась иначе: «Baustelle» (стройплощадка), или «Bau-Batallion» (строительный батальон). Жилой лагерь ее узников состоял из двух срубленных из бревен землянок, врытых поперек склона, и хозблока с кухней. Длина землянки — метров 15, высота — метра 4, нары в два ряда. Вход и выход — сквозь зарешеченную прутьями дверь с закрываемым снаружи большим примитивным замком, перед дверью — несколько крутых ступенек.
Начинали с сотни «фигур», затем, почти сразу, полторы или две сотни, но скоро вышли на численность в интервале от 320 до 350 человек. Торопились, считали дни!
Ядро команды составляли узники Сырецкого лагеря — функционального побратима концлагерей в Рейхе. Всех, кто стечением обстоятельств попал сюда 17-18 августа или позже, размещали в уже готовых землянках. Одна большая группа, в 80 человек, по сообщению Н. Панасика, прибыла в Сырец из Белой Церкви и, возможно, Полтавы: доставили с комфортом — на газвагене (sic!) как на транспортном средстве! Назавтра всю группу отвели из Сырца пешком в Бабий Яр, в лагерь «1005»[344].
О кормежке и гигиене. Утром и вечером — по неполному литру несладкого кофе, на обед — такой же литр баланды из нечищеной картошки, на ужин — просяной суп с «лушпайками» (отрубями), без сала, 250 грамм хлеба. Воды — никакой — ни питьевой, ни технической, так что узники не мыли даже руки — никогда, ни разу!
342
Ср. у Н. Панасюка: «Были там золотоискатели, так как оставалось после сжигания много золота, особенно у евреев, которых расстреливали: часы золотые, портсигары, ложки, вилки, эти вещи отбирались немцами, и они жили за счет этих вещей. Каждый день собирали несколько кг золота».
343
Известен случай (в Треблинке), когда один такой артефакт — не сгоревшая и вставшая вертикально целая кисть руки, сжавшаяся в кулак, но с простертым вверх указательным пальцем, строго указующим на небо и как бы предрекающим Божий Суд, — поверг палачей в священный ужас
344
Здесь и далее цитирую свидетельства Н. В. Панасика и В. Ф. Кукли (Архив Института русской истории РАН. Ф. 2. Оп. 6. Д. 24, 27).