Еще на моей памяти эту фабрику называли по-старому — «Хлудовский двор». За ним — «Хлудовские казармы», добротные кирпичные дома для рабочих. Где, бишь, работаешь? — А на Хлудовском дворе. В какую баню пойти сегодня? — А пошли на Хлудовский двор, в казармы, там нынче старого истопника смена, уж он-то парку задаст! Пар поступал в облицованную кафелем парилку по трубе, и был сырым, тяжелым и непроглядным.
Опять-таки, чуть отступая в сторонку. Был я последний раз в Егорьевске после долгой отлучки пять лет назад, в 2012-м, хоронил последнюю свою, старенькую совсем, двоюродную тетку Ларису. И горько было мне слышать в автобусе, по пути к собору Александра Невского, куда я спешил на отпевание: «У горпарка выходите?» Н-да, вот так вот, официально — горпарк… А во времена моего детства и юности парк этот именовали, как до революции — горсад. Увы, не играл там духовой оркестр, как в старой песне, зато были танцы под вокально-инструментальный ансамбль. Теперь канули в небытие те наименования, те отголоски ушедшей старины — «горсад», «казармы», «ремесленный сад», «фубры» (это кирпичные бараки довоенного «фонда улучшения быта рабочих», именно так расшифровывается «фубр»).
Скажи нынче кому-нибудь: «Был сегодня в корейском магазине», так ведь не поймут, переспросят — мол, где-где? А лет сорок — да какое там, сорок, еще лет двадцать назад! — все знали, что «корейский» — это самый большой в старом городе магазин одежды, его до революции корейцы держали, торговали всякой всячиной. Мир вашему праху, корейцы егорьевские, сгинувшие в годину революции и похороненные неизвестно где[9].
Магазин, построенный на Соборной, а ныне — Советской площади аж в семидесятых годах девятнадцатого века, во времена моего детства и юности именовали, как до войны — «Мосторг», а напротив него — магазин-близнец, тоже продуктовый, называли «Торгсин». Там и впрямь вроде был торгсин в конце 30-х годов, перед войной….
Ну, так вот, о самоваре нашем — как памяти о вспыхнувшей горячей любви между прадедом и прабабушкой. Стал хворый Дмитрий Собакин думу думать: кого в Москву послать, в контору братьев Хлудовых? Жена его, Анисья, которую он в юности взял за красоту из деревни Бормусово, наотрез отказывается, боится ехать на «паровозе бесовском». А дочери взрослые все разъехались, замуж повыходили. Ольга Дмитриевна, бабушкина тетка, хоть и в городе с мужем своим проживала, с купцом Шишковым, да куда ей в Москву ехать — на сносях была. А хоть бы и праздная — не отпустит жену Шишков, негоже это, она теперь — не отцова дочь, а мужняя жена.
Одна только Маша, младшенькая, красавица незамужняя, и осталась под рукою отца. Но девку отпускать далеко от дома не принято было без сопровождения мужчины-родственника…
А как быть? Пришлось отпустить.
Прабабка моя, Марья-то Дмитриевна, и виду не подавала, что счастлива до одури, прикидывалась, что с неохотой покоряется отцовой воле. А сама уж давно мечтала в Москве побывать, посмотреть, как господа гуляют в парке, беззаботные. «Как ей хотелось на московских господ посмотреть!» — вспоминала бабушка рассказы своей мамы.
Быстренько уладив все в конторе наследников Хлудовых, передав бумаги кому следует, пошла юная Маша прямиком в Александровский сад, что под стенами Кремля. Было лето красное, и девушка нарядилась по последней моде, благо купец Собакин свою младшую дочку баловал. И на наряды ее не скупился. Даже зонтик ажурный у прапрабабушки моей 17-летней был с собой. Даже перчатки белые, шелковые. Словно барышня, в общем.
Села она на лавку, открыла молитвослов, да и стала поверх страниц на прохожих поглядывать. Попадались среди них и явные господа прогуливающиеся. Тут подсел к ней вдруг московский щеголь с закрученными усиками, в картузе с околышем, хромовых сапожках, брючках со штрипками, в рубахе красной, атласной, да в жилетке бархатной. Ласково заговорил: откуда, мол, девица? Она: из Егорьевска, а отец мой, купец Собакин, торгует с наследниками братьев Худовых. Он в ответ: вот те на! Я же как раз на Хлудовскую мануфактуру наниматься подумываю, сейчас инженером-механиком в Москве служу, у Прохоровых. Это, значит, не просто так мы с вами встретились, милая девушка, а это нас Сам Бог соединить желает. Пойдете ли за меня замуж? Вы же, вон, я вижу, верующая, молитвослов на коленях у вас. Она ему: у нас в Егорьевске все люди верующие, не то что у вас в Москве. Николай Макарыч и говорит: значит, я скоро приеду к вам с папашей моим, свататься будем. А уж дом купца Собакина мне всякий подскажет. Будем с вами в Егорьевске жить, я на тамошнюю фабрику хлудовскую из Москвы переведусь, дом построим.
9