Авторитетный вид ли, или бутылка с эфиром, которую пообещала сватья из своих запасов работницы лаборатории, но просьбу удовлетворили, и утром следующего дня я смогла взять на руки своего внука, своего долгожданного первенца.
Внук рос в моем доме, а значит, нянчила его я. Сватья была редкой гостей и, как правило, приходя, она критиковала все методы моего воспитания, даже то, что я убаюкиваю внука колыбельной песней и позже, что перед сном рассказываю сказки. Пришло время, все, лег и спи! Ей не нравилось, что трехлетнему ребенку я не даю иголку с ниткой. Она своего сына научила, и шить, и вышивать, и вязать, а этот будет неучем. Я считала, что перечисленные навыки больше подошли бы девочке, но говорить об этом не стала, она не любит возражений, а я не люблю обижать людей. Однако замечания сватьи угнетали меня.
Мой зять оказался из очень родовитой семьи. Если собрать всю его родню, она заняла бы небольшой городок. Родственников можно было найти в деревнях и городах от европейской окраины России до Дальнего Востока. Все они поддерживали наитеснейшую связь, и моя сватья дома бывала только наездами. Она любила гостить и смирила своего мужа с таким выбором бытия. Кроме того, она сумела создать свой незыблемый авторитет среди многочисленной родни, легко и непринужденно вмешивалась в быт каждой семьи. Направо и налево раздавала советы. Что интересно, пренебрегать ее советами, было не принято. Напротив, это было бы большой неосторожностью по той живучей ханжеско-обывательской причине, которую тонко подметил великий писатель Грибоедов: - «Что скажет Марья Алексевна!» Она могла бесцеремонно, будучи в гостях, сделать замечание подростку, что он отрывает для себя очень длинную ленту туалетной бумаги, чем вводила в краску не только парнишку, но и его маму. Каждое подобное замечание, либо свой совет она непременно рассказывала в других домах, очевидно, находя их мудрыми.
Авторитету моей сватьи послужили и некоторые ее сценические способности, она была конферансье в самодеятельном ансамбле своего города и пела. Родственники гордились этим и, чтобы поднять цену значимости своей родословной, не стеснялись преувеличить талант своей родственницы. Одним словом женщина умела себя любить. И умела себя подать.
Ее можно было остановить, если задаться целью, ей можно было не подчиняться. Однажды она, придя к нам, надела рабочий халат и стала засучивать рукава. Я спросила, что она собирается делать.
- Буду переставлять мебель в вашем зале, а то все, вроде, есть, а стоит непутево.
Ну, это, уже не укладывалось ни в какие рамки. Я впервые возразила:
- Сватья, ты пойди домой и переставляй свою мебель хоть по два раза на дню. А в моем доме все будет стоять так, как я поставила. - Слова мои были недопустимо резки.
Однако, не проявив никаких эмоций, она молча сняла халат. Она умела и проигрывать.
Я не вписывалась в знаменитую родословную моей сватьи, и как-то меня это не огорчало. Но однажды пришлось претерпеть такое унижение, что вряд ли кому удалось бы выдержать. Был праздник и традиционные гуляния на природе. Моя сватья вела концерт. Мне было поручено сторожить участочек на лесной полянке, где мы расположились отдыхать. Вдруг подошли две незнакомые женщины и представились родственниками моих сватов. Узнали от людей, что здесь место их отдыха. Что ж неудивительно, сватья - персона известная. Приехали на праздник из деревни. Я пригласила гостей расположиться на одеяле, расстеленном на траве, и стала хлопотать, чем бы их угостить. Тут подошли сваты. Все стали обниматься, поздравляя друг друга с праздником и, наконец, уселись кружком на одеяле, распечатали бутылку крепкой. Выпили, шумно болтая. Я стояла всеми забытая, в большой растерянности. И тут сватья вспомнила обо мне и объявила, указывая через плечо в мою сторону:
- Это наша сватья, - гости оглянулись на меня. Зависла очень неудобная пауза. Во взглядах гостей я прочитала:- «Если сватья, то почему она не в кругу с нами?» – и тут же хозяйка предложили отведать домашние пироги. Недоумение гостей затмилось предвкушением пирогов, и обо мне забыли. Я поспешно уходила, ощущая себя, либо пьяницей, которая способна под градусом дебоширить, либо обжорой, каких обычно не приглашают в застолье. Слезы душили меня.
По дороге меня догнали мои молодые. Справились, почему плачу. Дочь решила успокоить, мол, того не стоит. Зять не понял, что обидного в том, что произошло, и это меня совсем не удивило. Одного поля ягодка.
Мне хотелось при встрече выговорить сватье, объяснить, что ничем не заслужила такого унижения. Пусть бы не приглашали в застолье, но зачем так унизили, обратив внимание гостей на то, что стою изгоем. Однако объясняться не стала. Проглотила очередную пилюлю и промолчала.
Я хорошо знала, почему молчу, почему не заступлюсь за себя. Потому, что, боялась как-то навредить семье своей дочери. Сейчас так легко распадаются семьи.
Если бы я хотя бы предположила, что мое добровольное самоунижение как раз и приведет к беде. Меня унижали на глазах моих детей, на глазах моего внука. Это было больнее всего. Я уже не могла поднять планку самооценки, но упасть в глазах своего внука!..
Ребенок в корне не способен оценивать вклад бабушек, для него они обе родные, обе любимые, так и должно быть. Но сейчас моему мозгу было не до логичности. Мой враг должен быть и его врагом. Вопреки всем моим убеждениям, мне хотелось, чтобы ребенок знал разницу между нами. Знал, что та, другая бабушка, палец об палец не стукнула ради него. Она не перенесла бессонные ночи у постели слабого, болезненного ребенка. Она не сидела с ним рядом, когда он постигал азы науки. Она не уподоблялась ему в любом его возрасте, чтобы быть веселым компаньоном в играх. Она не учила его любить стихи, не учила разбираться в классической литературе и излагать свое отношение к ним в сочинениях. Она не водила его в балетную школу, в бассейн на плавание. Мне хотелось, чтобы он понимал, что ее подарки ему только кажутся ценными, потому, что она их редко дарит и умеет преподносить их с блеском и шармом. И главное, та, другая бабушка, в силу того, что редко видела внука, никогда не ругала и не наказывала его. А потому, когда бы ни приходила, он всегда встречал ее с большой радостью. А я, с моей строгостью, требовательностью, уходила на второй план или вернее сказать, вообще исчезала с поля зрения. Что же, все хорошее и должно, и нужно. Оно и не запоминается.
Зато обиды живучи. Когда бы та, другая бабушка, ни появлялась у нас, она будоражила мою душевную боль. Ворошила прошлые, незажившие раны и наносила новую, вызывая ревность и черную зависть. Уже неспособная контролировать свои эмоции, я начинала высказывать обиды внуку, сопровождая нелестными отзывами о бабушке. Внук стал мишенью для стрел моего израненного сердца.
Почему именно он? Самый родной, самый дорогой человек должен ответить за мои унижения? За мое рабское молчание? Почему! Это уже крик души. Но он вырвался слишком поздно. Находясь так долго в рабстве унижений, я предала себя. Почему бы не понять, что обижаться, это значит – обижать себя. Что унижаться – это значит унижать себя. Униженный и оскорбленный человек – это подранок. Подранок не здоров, болит, не заживает рана. А боль злит. Душевная боль – вдвойне. Известно, что встреча со зверем-подранком в лесу очень опасна. Он мстит. А месть – это не просто нападение. Это возмездие, которое может стать даже сладкой потребностью. Она несет страшную разрушительную энергию.
Когда и какую рану я нанесла внуку, я не знаю, потому что мститель безрассуден. Между нами встала стена. Непостижимо для меня высокая. Мы не враги, но уже и не друзья. Если бы он знал, что потеряла я! Нет, боль ребенка сильна, как и любовь его. Вряд ли он сможет простить. И все же я ошибаюсь, простить-то он сможет. Не рухнет стена, воздвигнутая мной.